Александра Авророва - Гадание на кофейной гуще
— Трудно поверить, что есть такие дураки, — искренне и радостно удивился мой собеседник. — Но вообще, когда я видел, как эти старые сатиры хватают тебя за локти…
— И много их, старых сатиров? — уточнила я.
— Все, — улыбнулся он. — Все только и ищут повода.
— Издеваетесь? А сами взяли и перестали подходить.
Он пожал плечами и снова помрачнел:
— Я боялся за твои крылышки, Танька.
Я сперва опешила, а потом вспомнила балет про сильфиду.
— Ты так тогда сказала про эту чертову сильфиду, — продолжил он, — что я впервые стал думать. Стал думать, а чего же я добиваюсь.
— И — что?
— Я не смог ответить так, чтобы не почувствовать себя последней скотиной.
Он отвернулся, но руки моей не отпустил.
— Я ведь не собирался ничего говорить тебе сегодня, Танька. Я не думал, что ты можешь меня любить. Это так… неправдоподобно. Просто мне было тяжело прожить столько дней, видя тебя лишь со спины. Я хотел только глянуть тебе в лицо, вот и все. Но когда я увидел, какая ты у меня стала… страшненькая за эти дни, я не выдержал.
Слово «страшненькая» он произнес так, словно всех страшненьких на свете тут же записывают в красную книгу, и ставят под охрану, и холят и лелеют, как неведомую ценность, и восхищаются ими, и им завидуют. Потом он снова склонился и поцеловал мне сгиб руки, но не осторожно, как раньше, а много раз и с какой-то неистовой силой. И мне вдруг пришло в голову, что самое разумное, что я могу сделать — это тут же умереть, потому что ничего более прекрасного в моей жизни все равно не будет. Есть вещи, которые происходят только однажды. Дальше все пойдет на спад, поскольку второй раз подобное напряжение чувств испытать невозможно. Невозможно!
Когда Юрий Владимирович поднял голову, лицо его было напряженным.
— Я женат, Танька, — произнес он.
— Я знаю, — ответила я.
— У меня двое детей.
— Я знаю, — повторила я.
Его пальцы по-прежнему ко мне прикасались, однако взгляд куда-то уплывал.
— Все непросто, Танька. Я должен… должен понять, обдумать. Дай мне немного времени. Я должен понять, как поступить. Понять, что мне лучше сделать, понимаешь?
— Разумеется, — согласилась я.
— Что — разумеется? — его голос прозвучал неожиданно резко.
— Разумеется, вы должны поступить так, как вам удобнее и легче. Это ведь естественно, правда?
— Мне кажется, — пристально глядя на меня, почти серьезно заметил Юрий Владимирович, — что в скором времени я буду тебя бить. Ни один человек за мою жизнь не выводил меня из себя так, как это умеешь делать ты.
— Вы решили, я иронизирую? — догадалась я. — Да что вы! Я говорю, что думаю.
— В том-то и дело, — его губы дрогнули, и я поспешила шутя его успокоить:
— Не волнуйтесь! Бейте, если хочется. Я с легкостью сумею дать вам сдачи. Я очень сильная.
Он улыбнулся было, потом вновь стал серьезным и быстро, нервно добавил:
— Ну, хочешь, я поступлю так, как ты сейчас мне скажешь? Хочешь, я никогда больше не появлюсь дома? Я порву вот так, сразу и навсегда, хочешь?
И в этот миг я вдруг поняла, что он действительно сделает все, что я скажу. Долго подобное состояние не продлится, он скоро опомнится, он не из тех, кто теряет разум безвозвратно, но нынешняя минута — моя. Мне на нем легче играть, чем на флейте. Я могу вить из него веревки. Только к чему мне веревки вместо любимого человека? И я молчала.
— Мы пойдем к тебе, — продолжил он. — Правда, не представляю, как я посмотрю в глаза твоим родителям…
— Родителям ладно, — вздохнула я, — а вот брату Димке, с которым мы живем в одной комнате, разделенной фанерной перегородкой…
Юрий Владимирович остановился на полном скаку и уже спокойнее уточнил:
— Я сниму квартиру, и мы пойдем туда. Хочешь?
Я отрицательно покачала головой:
— Так ведь нельзя, правда?
Он кивнул:
— Правда. Самое смешное, что мне не в чем Аллу обвинить. Даже если б и хотел — не в чем. Она идеальная жена. Она знает, что я предпочитаю на обед, а что на ужин. Она знает, какие рубашки я ношу на работу, а какие в гости. Она знает и умеет все.
Мне стало стыдно. Мне вообще как-то не приходило в голову, что Юрий Владимирович, подобно обычным людям, обедает и ужинает.
— Она умница и красавица, — с отвращением проговорил он.
Я вспомнила Галины слова:
— Воплощенная элегантность, да?
Он вздрогнул:
— Элегантность — суррогат благородства для тех, кто им не обладает. Дело не в тебе, Танька, ты не должна себя винить. Это случилось несколько лет назад. Ты не представляешь, каково это — вдруг поднять глаза за завтраком и обнаружить рядом с собою женщину, в которой все, понимаешь, все противоположно тому, что ты любишь! Это страшно, Танька. Она красива, и каждый штрих в ее красоте мне чужой. Она умна, но не в силах понять очевидных вещей, как раз тех, которые ты всегда понимаешь без слов.
— Но ведь вы когда-то на ней женились, — вырвалось у меня. Господи, какой черт тянет меня за язык!
— Да, ты права. Я еще раз говорю — ее обвинить не в чем. Наоборот. Мне было двадцать, я серьезно болел, на мне фактически поставили крест. А она все равно меня любила. Сила ее воли была такова, что я должен был выздороветь. Она — удивительная женщина. Я не помню случая, чтобы она не получила того, чего хочет. Я был уверен, что люблю ее. Разумеется, виноват я сам и никто больше. Я был молод и слеп. Вероятно, я был слабее нее. Скорее всего, я и сейчас слабее. Она железная женщина, Танька. Мы живем в одной квартире, но я ни разу не видел ее без макияжа или в халате. Или чтобы вот так, — он нежно провел рукой по моим растрепавшимся волосам. — Она никогда не ест столько, сколько хочется. У нее фигура фотомодели.
— Вы полагаете, — недоверчиво усмехнулась я, — быть такой, как я, распустехой — хорошо?
— Нет, — ответил он, — просто я люблю тебя за это. Ты такая, какая есть, а Алла всегда рассчитывает, как ей вести себя, чтобы получить то, что ей надо. И, если надо, она не остановится ни перед чем. Она пойдет по трупам. Я знаю, я видел. Это страшно, Танька. Но я убедил себя, что женщины такие все. Стоит копнуть, и каждая будет такой. Нет смысла искать то, чего в природе существовать не может. А у нас с Аллой дети. Светка и Павлик.
— Да, конечно, — согласилась я. — Вы их очень любите, да?
— Когда ты у нас появилась, я сперва не верил. Ты ведь совсем другая, Танька. Твое благородство иногда меня просто ранило. Я знал, что так не бывает, так не надо. Это даже слишком, перебор.
Я возразила:
— Одновременно со мной появилась Лилька, а она куда добрее.
Юрий Владимирович нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто же это такая, потом отмахнулся:
