Чувствуй себя как хочешь - Холланд Саммер

Спустя долгие молчаливые минуты Джек целует Флоренс в макушку и тянется за стаканом. Она поднимается и забирает со столика бутылку.

– Ты читаешь мысли, – смеется он. – Выпей со мной.

Она молча разливает джин по стаканам.

– Флоренс, – зовет он. – Я тебя расстроил, но… Расскажешь о своей семье?

– У меня там ничего особенного, – отвечает она. – Мама с папой переехали в Штаты, когда моей сестре Паломе было два года. Я родилась здесь, а через пять лет – Мануэль. Шумная колумбийская семья, большие праздники, полное отсутствие личного пространства.

– Значит, ты средний ребенок. – Джек делает глоток джина. – Остальные тоже в искусстве?

– Нет, что ты! – Флоренс становится смешно от одной только мысли о Паломе-художнице. – Сестра воспитывает детей, а брат все еще не решил, кем будет, когда вырастет. У нас классическая семья с тремя детьми, хоть ситком снимай. Палома – старшая, она до сих пор чувствует за нас ответственность, потому что присматривала за нами все детство. Мануэль – самый избалованный и залюбленный. Он может позволить себе просидеть весь день во дворе на лавке, смотреть, как солнце движется по небу.

– А ты? – спрашивает он серьезно.

– Типичный средний ребенок.

– Не знаю, что это.

– Невидимка, – улыбается она. – Меня особенно не трогали, иногда даже забывали. Когда сказала, что поеду в Йель изучать искусство, мама не сразу поняла, о чем я. Да и папа одобрительно кивнул, так что я была предоставлена сама себе.

Джек подвигает стакан Флоренс ближе к ее губам.

– Хочешь сказать, с тобой не разговаривали?

– Все, конечно, не настолько плохо. – Она качает головой и делает глоток. Крепость джина уже не чувствуется. – Просто единственный способ стать искусствоведом в моей семье – это быть средним ребенком. Тебя оставляют в покое, потому что надежды уже возложили на старшего, а внимание уделили младшему.

– Звучит паршиво, – щурится Джек.

– У этого две стороны. Меньше давления, это правда. Но, знаешь, я в прошлом году уехала на пару недель во Францию, на «Арт-Пари» [11]. А когда вернулась с традиционным сувениром для мамы… – Флоренс поджимает под себя ноги и обхватывает их руками. – Она не заметила, что я уезжала. Хотя это логично. Я ведь взрослая, да и живу в другом штате.

– Ты про Нью-Йорк и Нью-Джерси?

– Ну да. Мама все время так говорит: ты уехала в другой штат и теперь не появляешься.

Она допивает джин и убирает стакан, снова укладываясь на плечо к Джеку. Он тут же запускает пальцы в ее волосы, начинает перебирать локоны.

– В этом-то году заметила?

– В этом я не поехала. – Флоренс прикрывает глаза от неприятных воспоминаний. – Была слишком занята переживаниями. Зато отправила несколько писем на осенние ярмарки в Европе. Думаю, есть шанс.

В ответ Джек отставляет свой джин и выбирается из компресса, морщась от боли.

– Хватит с меня льда, я уже собственный член не чувствую, – ворчит он, собирая его и выбрасывая в корзину в углу. – Ты ведь останешься?

– Если попросишь, – усмехается она, хоть и знает ответ.

– На колени не встану, – предупреждает он, – но готов умолять. Правда, у меня постель сейчас холодная… Но тем свежее будем к утру.

– Я останусь, – серьезно отвечает Флоренс. – Даже на твоей холодной постели.

Джек, охая, как старик, возвращается к ней и крепко обнимает.

– Спасибо, что ты со мной, – шепчет он на ухо, – я очень тебя ценю.

Флоренс засыпает с нестираемой улыбкой на губах.

Глава 26

Факбой

В воскресенье Джек наконец чувствует, что может подняться. Всю субботу провалялся в постели, и компресс не помог. Все-таки хорош оказался Ямайка: не все из синяков даже вспомнить можно. Тем приятнее осознавать себя победителем.

Хотя как по-другому? Проиграть на глазах у Флоренс было бы совсем стыдно, что он, новичок какой? Валяться без сознания, пока тебя тащат за ноги с арены, приводят в чувство. Позорище.

Флоренс оказывается верным другом: в субботу тоже не уезжает, остается на ленивый день вместе, и они бесконечно болтают обо всем на свете. Она даже просит рассказать о некоторых финансовых вещах и слушает внимательно, вдумчиво, разве что не записывает. Для Джека это впервые: проводить с девушкой все выходные, и не в секс-марафоне. Лежать в кровати, спорить о минимализме и мета-модерне, обсуждать финансы и музеи, книги и сериалы. Делиться воспоминаниями.

У нее невероятный мозг: хочется достать его из черепа, расцеловать и поместить обратно. Флоренс смеется от того, что Джек целует ее каждый раз, когда согласен с чем-то, но он не знает, как еще выразить чувства. Восхищение. Признание. Благодарность.

Они просыпаются в воскресенье настолько поздно, что солнце уже светит вовсю, заливая комнату, пробиваясь сквозь веки. Лучшие выходные за долгое время: им все еще никуда не нужно идти. К такому боязно привыкнуть: словно реальность поджидает за углом, вот-вот нападет и украдет у него Флоренс.

– Доброе утро, – шепчет Джек.

Она поворачивается и утыкается носом ему в шею, сонно мычит и пробегается пальцами по его плечу.

– Где ты купил этот великолепный матрас?

– На помойке украл.

– Даже помойки на Манхэттене лучше, – смеется Флоренс и целует его в шею. – Я бы такой тоже украла.

Они не сразу выбираются, хотя ему уже почти не нужна помощь, чтобы подняться. Не кряхтеть еще не получается, но душ должен немного исправить положение. Когда Джек выбирается в гостиную, Флоренс вручает стакан воды с таблеткой обезболивающего и сменяет его в ванной.

Простой жест заставляет улыбнуться вслед закрывающейся двери. В этом она вся: спокойная, ненавязчивая и все равно заботливая. Иногда он прислушивается к себе: устал? Хочется новизны? И каждый раз отвечает: нет. Такого друга достаточно, чтобы быть довольным жизнью.

Джек включает кофемашину и достает из холодильника бананы и шпинат. Себе он не купил бы ни того, ни другого, но Флоренс предпочитает смузи по утрам – странная нью-йоркская одержимость правильным питанием. Впрочем, это хотя бы еда: Гэри как-то жаловался, что она ничего не ест. Ну вот. Бананы и шпинат. Чем не завтрак?

Ему самому, можно сказать, повезло: метаболизм разгоняется быстро, хоть пиццей объедайся. Лет в пятнадцать он мечтал о таких же мускулах, какие тогда начали резко проявляться у Гэри, превращая его из крепко сбитого мальчишки в того еще лося. Но как бы Джек ни качался, мышцы не налипали: тело становилось рельефным, подтянутым, но широкие плечи не появлялись.

Только к университету успокоился: ну худой и худой. Не совсем доходяга, как Тыковка, и то счастье. У них с Гэри появилась схема: девчонки велись на игру мускулами, а потом одну, самую интересную, Джек уводил из бара стихами Джона Китса. «Яркая звезда» работала настолько безупречно, что он до сих пор помнит каждую строчку наизусть.

– О нет! Хочу вовек любить: без мук, – бурчит он себе под нос, – прильнув к груди ее – моей любимой…

– И слышать учащенный сердца стук, – подхватывает сзади Флоренс, – хочу, волненьем трепетным томимый…

– Ловить ее дыханья нежность всласть, жить вечно – иль в небытие пропасть [12].

Джек разворачивается, сталкиваясь с ее смеющимся взглядом.

– Декламируешь Китса по воскресеньям? – спрашивает она.

– Проверяю, не отбили ли мне память, – улыбается он, опускаясь к ее губам с поцелуем. – Как видишь, все в по…

Трель домофона раздается настолько неожиданно, что они оба вздрагивают. За долю секунды Джек перебирает в голове все планы на выходные: последнее воскресенье мая. Футбол. И они договорились собраться у него!

– Блядь, – выдыхает он, судорожно оглядываясь, – это кто-то из братьев.

– Серьезно? – У Флоренс округляются глаза. – У вас что, соккер?

– Да. Саутгемптон. – Грудь сдавливает, и Джек невольно хватается за кухонную стойку. – Я забыл, понимаешь? Вообще забыл. Блядь, что делать?