Татьяна Воронцова - Не совсем мой, не совсем твоя
Мало-помалу бредятина отступает. Ник поднимает голову и озирается, как человек, пришедший в сознание и обнаруживший себя на необитаемом острове. Все в порядке, никакой это не остров, а очень даже уютная гостиная в одной из московских квартир. Точнее, в квартире Старого Хэнка, отвязного типа со специфическим чувством юмора, который не прочь иной раз прикинуться этаким недотрогой и эстетом. Сам Хэнк тут же, в непосредственной близости, его голова покоится у Ника на коленях. Вот он открывает глаза и смотрит на своего старого приятеля долгим изучающим взглядом.
– Какую сумму ты ей должен?
Ну, силен чертяка! Вот так, даже не моргнув, начать с того же места, на каком остановился!
Ник ответил на вопрос, и Хэнк крякнул вполголоса.
– И что ты собираешься делать дальше?
– Пока не знаю. А что, есть предложения?
– Продай квартиру. Поживешь пока у меня. В августе я свалю в Дрезден, будешь тут как король.
– Квартиру? – Ник нахмурился. – Там живет Каталина.
– Каталина тебе не мать. Вторая жена твоего отца. А после смерти Лады… – Хэнк отвернулся, чтобы не встречаться с ним взглядом. – В конце концов снимешь ей какую-нибудь комнату на окраине… или квартирку попроще… Такие хоромы, да еще в Хамовниках, – это, согласись, чересчур для одинокой эксцентричной женщины неопределенного возраста и странного рода занятий. Что она там, кстати, поделывает? Изготавливает амулеты и талисманы? Гадает на внутренностях жертвенных животных?
– Продать квартиру? Нет, – сказал Ник. – Это исключено. И не только из-за Каталины. Я должен знать, что у меня есть дом, куда я смогу вернуться, если станет совсем хреново.
– Сейчас, – Хэнк кивнул на его забинтованную руку, – еще недостаточно хреново?
* * *Он прожил у Хэнка четыре дня. Это были странные дни. Дни, наполненные бездельем, чередующимся со внезапными всплесками гиперактивности; пьяным, и не только от алкоголя, дурманом с редкими и непродолжительными периодами прозрения; все более глубоким взаимным узнаванием с неизбежными в таких случаях восторгами, удивлениями, негодованиями, открытой враждебностью, перемирием и новыми восторгами. Всякие бытовые мелочи вроде приготовления завтраков, обедов и ужинов хотя и имели место, но почему-то не накладывали отпечатка на общую картину.
Хэнк исчезал на какое-то время, потом возвращался, шел в мастерскую и принимался за работу. Присутствие Ника его не смущало, а временами даже вдохновляло. С сигаретой в одной руке и пепельницей в другой (впрочем, это могла быть и рюмка, и какая-нибудь книга типа «И-Цзин») Ник усаживался на циновку и погружался в чтение или другую разновидность медитации, а Хэнк, поглядывая на него краем глаза, делал быстрые наброски на листе бумаги. На холсте тем временем подсыхала грунтовка. Случалось, что художник подходил и слегка поворачивал голову натурщика или поправлял прядь его волос. Эти целомудренные прикосновения заставляли Ника вздрагивать, и часто он замечал, что Хэнк вздрагивает тоже. Вот чертовщина…
Запах масляной краски да и вообще вся обстановка мастерской действовали расслабляюще. Здесь, в этом параноидально-фантазийном мире, где демиургом был Хэнк и только Хэнк, ничто не могло произойти без его согласия. Здесь спадали все оковы, здесь забывались все предрассудки и неврозы. Просто сиди, покуривай и тащись от самого себя… Можешь глупо хихикать, нести любую ахинею – на лице владыки не дрогнет ни один мускул. Запечатлеть твое безумие – помимо этого, ему ничего от тебя не нужно.
К вечеру третьего дня Хэнк закончил своего Гермеса-Тота-Люцифера – бессмертного демона, по меткому замечанию Юнга, лучом смысла рассекающего хаотический мрак бытия. Вместе они долго стояли перед готовым шедевром, после чего гений потянулся, зевнул, шлепнул фамильярно своего натурщика по обтянутой джинсами заднице и предложил:
– Пошли забьем по косяку?
Все было честь по чести: курительная бумага размера экстра-лардж, керамическая тарелочка, полотняный мешочек с травой, дополнительно завернутый в полиэтилен… Они разлеглись на ковре в гостиной, разбросав вокруг валики и диванные подушки. Хэнк мастерски свернул косяк.
– Держи, старина. Трава – первый сорт. В Москве такой не найти.
– По-моему, в Москве можно найти все, что угодно.
– Только не это. – Хэнк самодовольно улыбнулся. – Пробуй.
Ник сделал пару глубоких затяжек, и его потащило. Он откинулся на подушку. Блаженство, экстаз – все это слова, семантические призраки, неспособные передать и сотой доли того, что ощущаешь в действительности. О святые небеса, вот это кайф! Ник затянулся еще разок. Где-то он читал, что запах настоящей марихуаны – это запах всех цветов мира. Всех цветов и трав. Поэзия…
Вскоре он услышал два голоса, самозабвенно рассуждающих, перебивая друг друга, о сравнительных достоинствах различных мировых религий…
– …но если уж рассуждать о христианстве, то мои симпатии скорее принадлежат фарисеям. Кстати, ты в курсе, что знаменитая фраза «Не делай другому того, чего не хочешь для себя» принадлежит не Иисусу, а Гиллелю?..
– …и еще неизвестно, кто лучше устроился, потому что быть буддой и быть бодхисаттвой – это разные вещи. Ведь отвернуться от мира – это может каждый укуренный говнюк, а принять мир…
– …на самом деле еретиками были не назареи во главе с Иаковом, братом Господним, и не несториане во главе с Несторием, патриархом Константинопольским, а апостол Павел, также известный как Савл Тарсянин, и его марионетка Симон Петр, позже провозглашенный первым епископом Рима…
– …индейский касик из Таоспуэбло однажды сказал Юнгу такую фразу: «Белым людям не следовало бы теснить нашу религию, ведь если она исчезнет и мы больше не сможем помогать Отцу-Солнцу двигаться по небу, то скоро весь мир увидит, как оно перестанет восходить». Это значит, что погаснет свет сознания и в наступившую ночь хлынут темные воды бессознательного…
– …и никогда я не прощу христианам убийства Ипатии и сожжения Александрийской библиотеки. А почему до сих пор недоступна для изучения большая часть информации, содержащейся в свитках из Наг-Хаммади?..
…еще чуть погодя – ощутил излившуюся с небес божественную благодать и принял сигнал от планетарного разума.
Что было дальше, сказать наверняка после уже не мог ни один из них, однако некоторые фрагменты мозаики складывались довольно четко. Вот Хэнк встает на четвереньки и начинает передвигаться ползком в направлении стойки с аппаратурой. Он хочет поменять CD-диск – и меняет, хотя это удается ему не сразу, не с первой попытки. Его сбивает с толку смех Ника, практически безостановочный, обрывающийся лишь на несколько секунд – пауза, необходимая для того, чтобы сделать затяжку, – а затем опять втягивающий Хэнка в стремительный водоворот необратимого, тотального безумия. Безумия с отчетливым сексуальным подтекстом. Не лишенного радости предвкушения. О, старина… мне нужно сказать тебе столько всего… Он ставит Клауса Шульца, увеличивает громкость и ползет обратно. На четвереньках. Его глаза горят, как у собаки Баскервилей. Это полный улет, братья мои.
