Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма
– Следующая стадия такого интереса – это поцелуи взасос!
– Алеша, я стараюсь, чтобы гость, во-первых, чувствовал себя комфортно, во-вторых…
– Алина, стараться, чтобы гость чувствовал себя комфортно, должна Дина Африканова с восьмого канала! Ты в другой весовой категории. Тебе десять лет назад надо было стараться, а теперь уже нет!
Ники снял колено со стула и сел – словно дальнейшее его не интересовало. Зданович проводил его взглядом.
После этого обсуждение как-то быстро съехало на то, что кофе в аппаратах пить невозможно и хорошо бы сбрасываться по полтиннику на приличный, а также машины на развоз сотрудников заказывать заранее, потому что начальник координации ругается.
Бахрушин послушал-послушал и потом встал и сказал, что концерт окончен.
– Давайте по домам, ребята. Всем спасибо, все свободны.
– Маша, Маша, не забудь, у нас в холодильнике сосиски!
– Кость, так, значит, завтра “Фольксваген” ты сам пишешь?
– Вместо Брандта завтра в эфире Лена Малышева.
Света, с утра надо ее секретарше позвонить, напомнить!
– Девочки, а ей нужен грим?
– У нее свой гример!
– Кто со мной едет, я в сторону “Алексеевской”?!
– Алин, – Костя застегнул портфель и сунул в карман сигареты, – тебя подвезти или ты на машине?
– Я на машине, так что спасибо.
Он помедлил, пропуская народ, тащившийся к выходу.
– Алин, ты не думай… Беляев тут наговорил… Мы никогда…
– Я все понимаю, – сказала она телевизионным голосом и улыбнулась телевизионной улыбкой. – Новый ведущий – это всегда проблемы. Конечно, я знаю, что никто специально мне никаких козней не строит…
Строит, быстро подумал Зданович, отводя глаза от очень красивого лица. Еще как строит!
Впрочем, это не его проблемы.
Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Сами по себе они загораются очень редко. Почти никогда. Нужен некий подъемный кран, который вознесет на небосвод. Все знали, что подъемный кран Храбровой Ахмет Баширов славен и всемогущ, как эмир бухарский, и богат, как Гарун Аль Рашид.
Кто Посмеет с ним тягаться?!
А Беляев идиот. Странно, что Бахрушин этого не понимает! Вот так, при всем честном народе, взять и ляпнуть, что Храброву зажимают и подставляют!.. Это сегодня он здесь ляпнул, а завтра… Завтра где ляпнет?!
От Беляева надо избавляться, пока он не наделал дел.
Это трудно, потому что Бахрушин тащит его за собой, хотя разговоров о том, что Ольга Шелестова с шефом операторов спит, было очень много. Впрочем, говорят, что есть мужики, которые специально содержат любовников для жен. Будто так спокойнее и все под контролем.
Он, Костя, так не смог бы. Ни за что.
И, чувствуя свое глубокое внутреннее превосходство и над Бахрушиным, и над Беляевым, Костя неторопливо пошел к лифтам.
Нужно придумать, как избавиться от Беляева.
В пустом коридоре, тянувшемся вдоль всего здания, курили двое, довольно далеко, и Костя чуть приостановился, чтобы посмотреть, кто это.
Оказалось, что это Бахрушин и тот самый Беляев, будь он неладен!
Избавиться от него будет трудно. Впрочем, нет ничего невозможного.
* * *
Стена. Кажется, бетонная. Сырая.
Очень холодно. Так холодно, что стынет дыхание, превращается в пар.
Пахнет гнилью и плесенью.
Лампочка под потолком, очень слабая, не видно, что там, в углах.
Сидеть на полу нельзя, холодно. Стоять у стены тоже нельзя. Ужасно холодно.
Брезентовая раскладушка. Брезент по краям сгнил, и пружины с крючками торчат наружу. Лежать на ней долго нельзя – дужки давят на шею и поясницу, а спина как будто висит. И очень холодно! Кажется, что все внутренности свело.
От холода и голода.
Ольга все время ходила. Как маятник. Как обезьяна в клетке, которая мечется по крохотному пятачку, от решетки до решетки, а сторожа смеются и говорят, что у нее “помрачение”.
Помрачение.
Захват оказался гораздо менее зрелищным и красивым, чем в кино. Одна машина впереди. Другая, та, в которой ей померещился Масуд, сзади. Афганцы, “Калашниковы”, короткоствольные американские автоматы. Всех вышвырнули из салона, обыскали, лицом в капот, мешки на голову.
– Я не хочу, – все скулил один из мальчиков с Первого канала, – я не хочу, отстаньте от меня!..
Он скулил так по-детски и так жалобно, что очень быстро им надоел и ему дали прикладом по зубам. Он вытаращил побелевшие глаза, кровь хлынула изо рта, он захлебнулся и затих.
Потом пленных затолкали в разные машины – головой вниз, в колени, как баранов, – и долго везли.
Очень долго.
Ольга была уверена, что разогнуться больше никогда не сможет, что она умрет в этом постыдном, согнутом, нечеловеческом состоянии. Спина болела так сильно, что из глаз сами собой лились слезы, не потому, что Ольга хотела плакать, а потому, что какие-то нервы оказались переплетены между собой и теперь давили и лезли друг на друга.
С каждым толчком машины становилось все невыносимей и невыносимей, а потом вдруг как будто кто-то сказал внутри ее головы:
– Нет. Не может быть.
Голова моталась, стукалась то в дверь, то в переднее кресло, а внутри нее кто-то чужой бормотал непрерывно:
– Нет. Нет. Не может быть, что все это происходит со мной.
Это не меня бородатые люди с автоматами везут куда-то, и ясно, что везут убивать. Всех убивают, и меня тоже убьют. Они больше ничего не умеют. Они родились только для того, чтобы умереть, захватив с собой еще несколько жизней. Или несколько десятков жизней. Или сотен.
Не может быть, что это случилось со мной, так не бывает. Ведь у меня броня. Страховка. Редакционное удостоверение на шее – ламинированный кусочек картона. Я ни в чем перед ними не виновата, я просто журналист. Свобода слова. Первая поправка.
Кому в этих горах нужна свобода слова и первая поправка?!
Слезы лились, капали с носа, а вытереть их было нечем. Они скатывались на грубую ткань грязного мешка, который, наверное, совсем промок.
Как они станут убивать меня? Долго? С наслаждением? Или быстро и просто? А вдруг не убьют сразу?!
Что будет со мной, если не сразу?! Что они успеют сделать с моим телом и моей душой до того, как убьют меня?!
Или у меня больше нет ничего своего – ни души, ни тела, – и я просто субстанция, биомасса, мешок костей и мяса?!
Машина тряслась, голова колотилась в переднее кресло, слезы лились без остановки.
Ольга знала, что ее жизнь кончилась, как если бы кто-то из них сказал ей об этом. Ей только хотелось, чтобы она на самом деле кончилась побыстрее, и еще ей казалось, что это время, пока она еще не умерла, но и в живых ее тоже больше нет, дано ей для того, чтобы проститься.
С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой зимой, и она очень сердилась на себя за то, что попрощаться никак не может, что ей мешает эта подлая боль в спине, и скрученные сзади руки, и унизительная поза, и то, что нос распух, чешется, и трудно дышать!..
