Александр Дюма - Полина
— В самом деле, — прервал я рассказчика, — я знаю твою страсть к мореходству и припоминаю твое путешествие между мостом Тюильри и мостом Согласия на шлюпке под американским флагом.
— Да! — продолжал Альфред, улыбаясь. — Но на этот раз приключения имели для меня роковые последствия. Сначала все шло хорошо; моей маленькой рыбачьей лодкой с одним парусом можно было управлять с помощью руля. Ветер дул от Гавра, и я с удивительной быстротой скользил по едва волновавшемуся морю. Я проплыл таким образом около восьми или десяти льё в течение трех часов; потом ветер вдруг утих и вода стала совершенно неподвижной. Я находился в это время напротив устья Орна. По правую сторону от меня был бурный пролив Лангрюна и скалы Лиона, по левую — развалины какого-то аббатства, соседствующего с за́мком Бюрси; это был прекрасный пейзаж, и мне оставалось только скопировать его, чтобы написать картину. Опустив парус, я принялся за работу.
Я так увлекся своим рисунком, что не заметил, сколько прошло времени, когда вдруг почувствовал на своем лице дуновение одного из тех теплых ветерков, что предвещают приближение бури; в ту же минуту море изменило цвет, став из зеленого пепельно-серым. Я повернулся в сторону моря: молнии прорезывали небо, покрытое облаками столь черными и густыми, что они казались цепью гор; стало ясно, что нельзя терять ни одной минуты; ветер, как я надеялся утром, сменил направление вместе с солнцем; мне пришлось поднять свой парус и направить лодку к Трувилю, держась берега, чтобы в случае опасности быстро высадиться на него. Но, не сделав и четверти льё, я увидел, что парус обвис вдоль мачты; тогда пришлось снять и его и мачту, не доверяя наступившему затишью. И в самом деле, через минуту несколько воздушных течений встретились, море начало шуметь, раздался удар грома. Этим предвестникам опасности нельзя было не доверять, ибо буря стала приближаться с быстротой скаковой лошади. Я снял сюртук, взял в обе руки по веслу и начал грести к берегу.
Мне нужно было пройти около двух льё, чтобы его достигнуть; к счастью, это было время прилива и, несмотря на то что ветер был встречный — или, скорее, не было никакого ветра, а только шквалы, перекрещивающиеся друг с другом, — волны шали меня к земле. Я греб изо всех сил, однако буря приближалась быстрее и настигла меня. В довершение неприятности приближалась ночь, но я надеялся добраться до берега прежде, чем наступит полная темнота.
Это был ужасный час. Лодка моя, легкая, как ореховая скорлупа, металась по волнам, поднимаясь и опускаясь вместе с ними. Я продолжал грести, но, увидев наконец, что напрасно трачу свои силы, которые могут мне пригодиться, когда придется спасать себя вплавь, снял весла с уключин, бросил их на дно лодки возле мачты и паруса и скинул с себя все, что могло препятствовать движениям, оставшись только в брюках и рубашке. Два или три раза я готов был броситься в море, но меня спасала легкость лодки: она плыла, как пробка, и не зачерпывала ни капли воды; я ждал только, что с минуты на минуту она опрокинется. Один раз мне показалось, что она задела за дно, но ощущение было быстрым и мимолетным, и я не успел даже почувствовать надежду. Кроме того, было так темно, что нельзя было ничего различить в двадцати шагах и понять, на каком расстоянии находится берег. Вдруг я почувствовал сильный толчок, и на этот раз уже не сомневался: лодка на что-то наткнулась; но что это было — подводный камень или песок? Между тем новая волна подхватила меня и несколько минут несла с огромной скоростью; затем лодка была брошена с такой силой, что, когда отхлынула волна, киль очутился на мели. Не теряя ни одной минуты, я схватил свой сюртук и выпрыгнул из лодки, оставив в ней все вещи. Вода была до коленей, и, прежде чем приближающаяся водяная гора настигла меня, я был уже на берегу.
Понятно, что медлить было нельзя, и я, накинув сюртук на плечи, быстро пошел вперед. Вскоре я почувствовал, что иду по тем круглым камням, что называются голышами и обозначают границы прилива. Я продолжал идти еще некоторое время; земля под ногами снова изменилась: я уже шел по высокой траве, растущей на песчаных дюнах. Бояться больше было нечего, и я остановился.
Буря на ночном море, освещаемом молниями, представляет собой великолепное зрелище. Эта стихия — образ хаоса и разрушения — единственная, какой Создатель позволяет восставать против его могущества и скрещивать ее волны с его молниями. Океан был похож на огромную гряду движущихся гор: вершины этих гор смешивались с облаками, а долины были глубоки, как бездны. С каждым ударом грома белый зигзаг молнии пробегал по всем этим вершинам и долинам, а разверзшаяся пучина мгновенно поглощала этот божественный свет, смыкая над ним края бездны. Я смотрел с ужасом и любопытством на эту изумительную картину, вспомнив, как Верне приказал привязать себя к мачте корабля, чтобы запомнить подобное зрелище и перенести на холст; но — увы! — никогда кисть в руках человека не сможет создать полотно столь могущественно-страшное и столь величественно-ужасное. Я мог бы, наблюдая бурю, целую ночь неподвижно простоять здесь, на берегу, если бы вдруг не почувствовал, как крупные капли дождя ударили мне в лицо. Ночи были холодными, хотя стояла только первая половина сентября. Я попытался припомнить, где можно укрыться от дождя; на память пришли какие-то развалины, которые я видел днем с моря и, кажется, недалеко отсюда. Я стал подниматься по крутому склону, а затем почувствовал, что ступаю по ровной площадке, и вскоре увидел впереди еле различимую темную громаду, где, что бы она собой ни представляла, можно было обрести убежище. Блеснула молния, и я, разглядев полуразрушенную паперть часовни, поднялся и очутился в монастыре. Я поискал место, менее пострадавшее от разрушения, и устроился в углу за колонной, решившись здесь дождаться утра, поскольку не знал берега и не мог в такое время пуститься на поиски жилища. Впрочем, во время охоты в Вандее и Альпах мне приходилось проводить в какой-нибудь бретонской хижине или швейцарском шале по двадцать ночей более неприятных, чем та, которая меня ожидала; одно меня только беспокоило: рези в желудке, напоминавшем, что я ничего не ел с десяти часов утра. Вдруг я вспомнил, что просил госпожу Озре положить что-нибудь в карманы моего сюртука и сунул в них руки: добрая хозяйка исполнила мою просьбу: в одном оказался небольшой хлебец, а в другом — фляжка, наполненная ромом. Это был ужин, совершенно соответствующий обстоятельствам. Едва я поужинал, как почувствовал приятную теплоту, распространившуюся по всему телу, уже начинавшему цепенеть от холода. Мысли мои, ставшие было мрачными под воздействием голода, сразу просветлели, как только он был утолен. Я почувствовал дремоту — следствие усталости, завернулся в сюртук, прислонился к колонне и скоро заснул под шум моря, разбивавшегося о берег, и под свист ветра, врывавшегося в развалины.
