Мария Ветрова - Верни мне любовь. Журналистка
— Очень оригинально! — проворчал Виталий и потянулся к бутылке.
— И не забудьте все же пояснить, за что меня тогда ненавидели… За любимого друга, который мгновенно утешился с красоткой актрисулей?..
— Милка была права, считая тебя дурой, — произнес он удовлетворенно. — Ты действительно не понимаешь, что твой уход был для Гришки ударом, не знаешь, что он буквально на стенку лез, хотя и не сумел побороть свою гордыню? Или ты просто так удачно притворяешься?..
Зря он это сказал. Толстая и жирная пиявка, отвалившаяся под влиянием бренди, мгновенно воспользовалась возможностью снова впиться в мое сердце.
— Это тебе от Милки известно? — сделала я последнюю попытку. — Так она врала… Она и мне то же самое врала…
— Это мне известно не от Милки, — сказал жестокосердный Корнет. — Это мне известно от себя самого. Потому что именно я вынужден был три года назад бросить все и возиться с твоим бывшим супругом, поселив его у себя… А заодно, по сути дела, и негласно исполнять в конторе обязанности главного редактора… Между прочим, с упомянутой тобой актрисулей познакомил его тоже я!
— Спасибо тебе огромное! — рявкнула я.
— Кушай, пожалуйста! — не остался в долгу Корнет. — Ха!.. Похоже, Григ поступил правильно, тебя, я вижу, это до сих пор бесит…
Некоторое время мы с ним молча зло смотрели друг на друга и, если б это зависело только от меня, наверняка бы поссорились. Но на Оболенского бренди, по счастью, не оказало столь примитивного воздействия, как на меня.
— Ладно, Мариша, — неожиданно ласково улыбнулся мой собутыльник, — давай-ка лучше оставим все опасные воспоминания о прошлом. Если не ошибаюсь, мы ехали сюда, чтобы обсудить наше не менее опасное настоящее…
— Оставим мертвым хоронить их мертвецов, — мрачно пробормотала я, уступая Корнету, но, как мне казалось, не теряя при этом достоинства.
— Молодец, образованная девочка, — похвалил он и действительно перешел к нашим сегодняшним печальным обстоятельствам, не забывая пополнять рюмашки. — Во-первых, что касается тебя. Думаю, твои страхи, детка, пустые… Если Милка и подозревала, то есть знала о твоей ненависти к ней, вряд ли она отразила это в дневнике. Во всяком случае, в последних ее записях данная тема отсутствует целиком и полностью… Николай успел при мне просмотреть по диагонали довольно приличную часть Милкиных пометок, разумеется с конца.
По-настоящему я расслышала только насчет Потехина, ибо сказанное Корнетом о мучениях моего бывшего мужа было для меня в тот момент настолько оглушительной и — что греха таить? — важной новостью, что на самом деле ни о чем другом говорить и думать не хотелось… Даже о Милкиной гибели. Даже о том, что послезавтра нам предстоят ее похороны. Наше же с Корнетом вялотекущее расследование почему-то и вовсе потускнело в моих глазах…
— Записки?.. А-а-а… Ну да… Слушай, а он что, действительно тогда того… Переживал?..
— Марина, соберись! — Корнет нахмурился. — Ты что, детка, опьянела от этих трех капель? Ну-ка быстро жри!
Оболенский пододвинул мне под самый нос единственную имевшуюся на столе тарелку с закусоном: наспех нарезанными сыром и колбасой, хлеба у него не оказалось — забыл купить.
— Дернул меня черт за язык насчет Грига! — искренне пожалел он, подозрительно вглядываясь в мою физиономию. — Заруби себе на носу: что было, то прошло! Между прочим, прошло целых три года назад… Въезжаешь?.. И собери, пожалуйста, остатки мозгов, потому что тучи над твоим отделом все-таки сгустились!
— Какие тучи? — Я изо всех сил старалась не терять нить разговора, одновременно пытаясь вспомнить, сколько рюмашек бренди успела осушить, да еще на голодный желудок: из-за обыска мой сегодняшний обед, так же как и обед следаков, состоял из нескольких жестких бутербродов и стакана кока-колы. За тем и другим Потехин где-то в середине дня сгонял своих мальчиков.
— Возможно, грозовые! — упорно гнул свою линию Оболенский. — Между прочим, Милка в этом своем дневнике не эмоциям предавалась, как ты предположила, а в основном вела деловые и финансовые записи… Слушай внимательно! У нее в конце тетрадки целая таблица с фамилиями и суммами, помеченными датами…
— Зачем? — Я с усилием зафиксировала взгляд на сердитом лице Корнета.
— Пока неясно, но прояснится, я думаю, довольно скоро… Важно другое: имена твоих Василька с Колькой в левой колонке встречаются аж пять раз! И суммы напротив стоят очень и очень… А последний то ли взнос, то ли заем, то ли их, то ли ее собственный, всего восемь дней назад…
— К-какой заем?..
Корнет прикрыл на мгновение глаза, и я сжалась в предчувствии очередной гадости, которую он наверняка собирался произнести. Но ничего подобного не последовало. Должно быть, Оболенский наконец сообразил, что к его роскошному бренди я причастилась по всем правилам христианства — на голодный желудок. И виноват, следовательно, он сам: раньше надо было думать… В конце концов, кто из нас старше и умнее?
В следующую минуту передо мной, по-моему сам по себе, возник старинный, прямо-таки реликтовый телефонный аппарат из черного чугуна… Точно чугуна, потому что трубка, когда я за нее взялась, никак не хотела отрываться от торчащих рожками рычажков. Такая она была тяжелая.
— Немедленно звони домой и ври, что остаешься ночевать у подруги! — распорядился Оболенский голосом злого папаши. Я глупо хихикнула и снова поинтересовалась:
— Зачем?
— Потом расскажу, — терпеливо пообещал Корнет. И помог мне оторвать от аппарата чугунное чудище, после чего сам набрал мой домашний номер.
— Это я! — сообщила я весело в ответ на тетушкино встревоженное «Да?!».
— Марина! — Лилия Серафимовна явно всполошилась. — Ты где?
— Тут…
— Скажи — у подруги! — прошипел Корнет.
— У подруги! — послушалась я. — Остаюсь ночевать у подруги!
— Марина, тебе обзвонился твой бывший… У какой подруги?! Ты что, пьяна?!..
— В лохмотья, — по-прежнему весело согласилась я и тупо повторила: — У подруги…
— Мариночка, как зовут твою подружку? — теперь тетушка говорила нежно и ласково.
— Подружку зовут: Корнет Оболенский, налейте вина!.. — сказала я и положила трубку на рычаг.
— Тяжеленная, — пожаловалась я Корнету, взиравшему на меня с молчаливым бешенством. — Не могу ее больше держать.
Момент, когда он ухитрился бросить на диван подушку и плед, в моем сознании не запечатлелся, поэтому я удивилась и умилилась одновременно, увидев мое предполагаемое ложе застеленным.
— Кр-расота, — поделилась я своей радостью вслух. — Диван, на котором спал прадедушка Ленин!
