Татьяна Воронцова - Не совсем мой, не совсем твоя
Игорь ответил без колебаний, поскольку решил, что звонит Ксения.
– На том же месте, – вполголоса произнес Ник. – Через час. Если ты не появишься, завтра номер и марка твоей машины будут фигурировать в хронике дорожно-транспортных происшествий.
Он повернулся и посмотрел на Ксению, застывшую с разинутым ртом. Она ждала, что он скажет что-нибудь, попытается ее успокоить, но он даже не улыбнулся. Молча прошел в комнату, сел на пол и замер в позе Будды – с неестественно прямой спиной и полузакрытыми глазами. Замер, как будто заснул. Ксения вспомнила все, что читала об этом у Патанжали. Яма и пранаяма… асана и самадхи… концентрация и контроль… Контроль за дыханием, контроль за сознанием. Союз Существования и не-Существования. Состояние уничтожения индивидуальности.
В полной растерянности она бродила по квартире, переставляла с места на место всякие мелкие предметы, по очереди хватала с полки то детектив, то любовный роман, но ни читать, ни делать уборку на самом деле не хотелось. Левая половина лица выглядела так, будто… да, собственно, так оно и было: ее использовали в качестве боксерской груши. Но к чему, к чему такая дикость? Ведь смысла в этом нет ни малейшего. Просто выпустить пар? Фу, как низко… как примитивно…
Без четверти шесть Ник вышел из транса. И это был уже совершенно другой человек. С затаенным ужасом Ксения следила за тем, как он подходит к зеркалу, смотрит на себя с циничной улыбкой, а в глубине сощуренных глаз вспыхивает холодное пламя. О чем он предупреждает себя, стоя перед зеркалом в своей темно-синей рубахе в полоску и, кажется, даже не думая о том, чтобы накинуть куртку? О том, что бежавшего с поля боя ждет расстрел? Что побежденный должен сделать себе харакири?
Неторопливым движением он снимает с запястья часы. Расстегивает золотую цепочку. Ксения закрывает глаза, чтобы не видеть… не видеть этих приготовлений. О боже! Если бы можно было посадить его под замок и никуда не пускать!
– Ник… – Она пробует сглотнуть, но рот пересох. – Это вовсе ни к чему, правда…
Его ровные брови угрожающе сходятся на переносице. Медленно он поворачивается, прикладывает палец к губам, кивает на прощание и… уходит. Уходит, не сказав ни слова. Кусая ногти, Ксения еще некоторое время топчется под дверью, прислушиваясь к лязгу лифта, стуку захлопнувшейся за кем-то двери, чьим-то голосам этажом ниже…
Полежи на кровати. Посмотри телевизор. Или позвони Светке, наконец.
Но ничего этого ей не хочется. Как назло, все окна выходят на парадный подъезд. Сбегать, что ли, к соседям? Но это будет уже полнейшая психушка. Одеться и выйти на улицу? Ага… мало тебе одного синяка…
Чтобы хоть чем-то заняться, она позвонила Ольге. Так и так ее следовало предупредить.
– Извини, подруга, но, кажется, завтра я снова не выйду на работу. Мой бывший поставил мне синяк под глазом.
– Твою мать! – с выражением сказала Ольга. – Он что, совсем охренел?
– Похоже на то.
– А ты? Надеюсь, вправила ему мозги?
– Оль, – сказала Ксения, – ты вообще-то его видела?
– Ну, видела пару раз.
– По-твоему, я могу справиться с таким мастодонтом? Да мы когда в постель ложились, я каждый раз думала, что уже не встану.
Ольга хмыкнула:
– Этот твой теперешний, кажется, не намного мельче. Сколько в нем? Метр восемьдесят пять?
– Вроде того.
– Ну а я что говорю? Хрен редьки не слаще.
– Слаще, слаще!
Тонкие косточки, легкое дыхание… волосы, щекочущие ее запрокинутое лицо…
– Эх, Ксенька, – вздохнула завистливо Ольга, – везет тебе на высоких мужиков! Не то что мне… сплошные доходяги…
– Так выйдешь завтра вместо меня? – спросила Ксения. У нее возникло ощущение, что они съезжают с темы. – А я постараюсь побыстрее привести себя в порядок.
– Базара нет. Звони, как поправишься. И это… не бери в голову. Он того не стоит.
Время, кажется, остановилось. Почесывая толстые щеки развалившейся на подушке Матильды и слушая ее рокочущее «мр-р-р», она закрывает глаза и снова видит величественный фасад церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа, в XIV веке служившей королевской капеллой в Лувре. Церковь стоит на месте древнего языческого святилища эпохи Меровингов, и Ник с затаенной скорбью рассказывает ей историю этой династии – последней в Европе династии царей-жрецов.
– Своей сестре ты тоже рассказывал об этом? О длинноволосых королях, наделенных даром предвидения, которые понимали язык животных и могли исцелять наложением рук… о предательстве римско-католической церкви, об уцелевшей младшей ветви Меровингов…
– Рассказывал, когда ей этого хотелось. Но последние четыре месяца мы не очень много говорили. Мы старались освоить иные формы общения. Те, которые дали бы нам возможность поддерживать связь и в дальнейшем – после ее перехода.
Совершить переход… так же говорил о смерти Роберт Монро.
– Она была не совсем обычной девушкой, твоя сестра, не так ли?
– Да, – подтверждает он коротким кивком, глядя поверх ее головы. – Не совсем.
Тетрадь в коричневом переплете лежит под подушкой.
Ты не один. Я чувствую тебя.
Держись – ведь ты всегда так близко к краю!
Упорствуя, безумствуя, скорбя,
Иду след в след. Предвижу, предрекаю.
Не гостья, не подруга, не жена,
Вне всяких узаконенных понятий —
Я здесь. И к крестовинам всех распятий
Я заодно с тобой пригвождена.
И день за днем, всему наперекор,
Не веря ни в приветы, ни в прощанья,
На языке великого молчанья
Ведем мы бесконечный разговор.
Не совсем обычная девочка. Не совсем обычная ситуация. Ей требуется дорогостоящее лечение – брат везет ее в Цюрих. Она мечтает о Париже – брат везет ее в Париж. Он по уши в долгах, тем не менее бросает все, в том числе работу, и четыре месяца своей жизни посвящает тому, чтобы под руководством лучших европейских специалистов обучить ее искусству умирания. И даже сейчас, по прошествии времени, часто, сам того не замечая, говорит о ней так, будто она все еще жива.
…в любой погребальной практике присутствует предположение, что смерть не конец, а переход к другому состоянию. В своем исследовании малайской погребальной системы Роберт Херц показывает, что смерть воспринимается не как мгновенное окончательное событие, а как одна из фаз постепенного развития. Малайцы и другие народы считают смерть процессом, начинающимся с первых дней жизни, и эти взгляды находят отражение в их действиях. Момент, который мы называем смертью, для них не более чем промежуточное состояние, знак, что телом следует должным образом распорядиться.[9]
Было ли это свойственно им всегда, или этому их научили в группе доктора Маргарет Келлер?
