Полет ворона - Вересов Дмитрий

— Юра, куда же вы?!

— Иди ты в жопу! — со злобой бросил ей через плечо Огнев.

Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.

— Не обращай внимания, — шепнул Никита Тане. — С ним бывает. Сегодня не его день.

Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.

— По кругу? — предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.

— Что это он? — встревоженно спросила Таня.

— Стравит — вернется. Это с непривычки.

— С какой непривычки? — удивилась Таня. — Он же смолит с утра до ночи.

— Так это он табак курит. А тут не табак. — А что?

— Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.

— Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.

— Что-то всегда бывает в первый раз, — задумчиво изрек Никита.

Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.

— Какая-то дрянь, по-моему, — сказала она, передавая папиросу Никите.

— Ты исключительно права, — со смаком затянувшись, ответил он. — Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?

— Нисколько, — твердо сказала она.

— Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. — Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.

Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.

— Хороший херес не любит спешки, — объяснял Никита. — Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...

Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.

— Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...

Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.

— А мне и сейчас хорошо, — тихо проговорила она. — Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, — она кивнула в направлении стола, — но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.

Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.

— Когда я увидела тебя, — лихорадочно продолжала Таня, — я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.

— Маленькая моя... — прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. — Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?

— Да, — прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.

— Теперь вытри слезки, — сказал Никита и поцеловал ее глаза.

Таня улыбнулась и вытерла слезы.

— А теперь — шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.

Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...

— А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?

Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.

— В старину был прекрасный обычай, — продолжал он. — На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!

— Юра! — Никита встал между Таней и Огневым.

— Современный театр — это хлев и сортир! А кино — что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!

Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.

— Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! — орал Огнев. — Недаром говорил великий дуче...

Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.

— Допился черт те до чего, — с досадой сказал он. — Придется увезти его, чтобы кайф не ломал... Я еще вернусь.

Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.

— Не прощаюсь, — бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.

— Зря пригласили этого психа, — прокомментировала Ира. — Он когда выпьет, всегда такой.

— Нормальный педик. — Анечка презрительно пожала плечами. — А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.

— Скатертью дорожка! — сказал Вильям Шпет. — Кстати, а не выпить ли нам по этому поводу?

Иван, доселе дремавший, положив голову на стол, встрепенулся и пододвинул к Шпету пустой стакан. Этот жест повторили Володя с Пашей и Алина. Остальные воздержались.

— Лучше чайку, да под рябиновку! — сказал Белозеров. — Хозяюшка, не в службу, а в дружбу, организуй... Скульптор, у тебя гитара далеко?

Шпет, не прекращая разливать, отвел свободную руку куда-то в сторону и вверх, а опустил ее уже с гитарой.

— Ну ты даешь! — восхищенно сказал Белозеров. — Тебе бы в цирке выступать.

— Вся наша жизнь — сплошной цирк, — глубокомысленно изрек Шпет, протягивая гитару Белозерову.

Тот прошелся по струнам, повернул два колка, еще раз прошелся, подпевая себе под нос, и дал полнозвучный аккорд.

— Для разгона! — объявил он и запел:

Здравствуйте, дачники, здравствуйте дачницы,

Летние маневры уж давно начались...

И все подхватили:

Лейся песнь моя, любимая,

Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина!

Хоть все и были вполпьяна, получилось стройно, красиво. «Артисты, — подумала Таня. — Все-таки школа...»

Допев песню про бутылочку, Белозеров без паузы завел новую:

Многая лета, многая лета,

Православный русский царь!

Многая лета, многая лета,

Православный государь!

Славны были наши деды,

Знали их и швед, и лях!

Развевался стяг победы

На полтавских на полях.

Многая лета, многая лета...

— Эх, и залетишь ты когда-нибудь, Белозеров, со своими монархическими наклонностями, — заметила Ира, когда тот закончил марш, убедительно изобразив голосом трубу.

Белозеров, держа гитару на отлете, наклонился и поцеловал Ире ручку.

— В полном соответствии с амплуа, мадемуазель, утвержденном Госкино и прочими инстанциями, — не без грусти сказал он. — Я же не виноват, что мне приходится играть исключительно беляков и прочую Контру. Желаете что-нибудь революционное?