Татьяна Устинова - Олигарх с Большой Медведицы
– Уезжаете? – осведомился он.
– А… да. Мне надо… ненадолго. Я к вам заходила, но вас не было на месте.
– Зачем вы ко мне заходили?
– Чтобы сообщить, что мне надо уехать.
– Считайте, что уже сообщили. Можете ехать.
– Спасибо, – пробормотала Дунька. – Пожалуйста.
Он улыбнулся. Улыбка была приятной и очень мужской.
– Пожалуйста. Спасибо. До свидания.
– До свидания.
Так и не отпустив полы, Дунька ринулась вниз, чувствуя шубой – если так бывает – его пристальный и веселый взгляд.
Тяжелая машина перевалилась через сугроб, дрогнула и замерла. Белоключевский, перегнувшись через руль, пристально смотрел вперед и под колеса. Сигарета дымилась, пепел вот-вот отвалится, но он не обращал внимания.
– Дима?
– Я думаю, здесь.
– Что здесь?..
– Здесь была машина.
Лиза тоже выпрямилась и посмотрела в ветровое стекло. Снег как снег, кое-где примят колесами. Видно, машины наведываются сюда не слишком часто, колеи были чистыми и какими-то… «незаезженными», чуть припорошенными, пушистыми.
– Почему ты думаешь, что именно здесь?..
Он вылез из машины и осторожно прикрыл за собой дверь. Лиза уже обратила внимание – он никогда не хлопал сильно, просто чуть прикрывал, так что потом приходилось захлопывать еще раз, чтобы свет в салоне зря не горел.
Почему? Старая привычка от тех еще времен, когда дверь открывал и закрывал водитель?
Лиза посмотрела на него из-за стекла, подумала и вылезла тоже.
Белоключевский сидел на корточках, рассматривал снег.
С Лизиной точки зрения, снег здесь ничем не отличался от всего остального.
– Дим, почему ты решил, что машина стояла в этом месте?
Белоключевский поднялся и посмотрел Лизе за плечо. Он опять щурился – на этот раз, видимо, от яркого света.
– Отсюда видно всю нашу улицу. Калитку нет, а дорогу видно, а я как раз снег отгребал с дороги, когда все… случилось. Следы свежие и только от одной машины. Снегом их припорошило слегка, а так…
Он нагнулся и зачем-то потрогал перчаткой след от протектора – его пальцы отчетливо отпечатались в свежем снегу. Белоключевский поддал ногой смерзшийся кусок грязного снега. Тот подлетел и развалился на несколько обломков.
Лиза наблюдала за ним.
– Они из Москвы приехали, – сказал он и улыбнулся. – Вот какая у меня логика железная! На колеса грязный снег налип. Видишь?
– Вижу.
– Из Москвы-ы, – протянул он, – вряд ли это местная звенигородская мафия решила меня извести.
– Дима, что ты говоришь?! Какая еще мафия?!
– Я как раз и говорю, что никакая это не мафия, – подтвердил он невозмутимо.
– А что мы ищем? Белоключевский пожал плечами.
Он и сам не мог бы ответить на вопрос, что пытается найти.
Улики? Какие именно? Невещественные знаки вещественных отношений, как говорилось в каком-то романе? Что за знаки и чем они могут помочь? Все равно никаких «примет» преступников он не знает, да и вряд ли ему чем-то помогут «приметы», он же не Глеб Жеглов из кино «Место встречи изменить нельзя»!
Изменить нельзя ничего, не то чтобы только место! Никто и никогда не угрожал его жизни так… явно.
Он не верил в то, что его могут убить, когда разоряли его компанию, когда его самого возили физиономией по капоту «Мерседеса», когда заталкивали в машину с решетками, обыскивали, раздевали. Когда допрашивали, волокли в СИЗО, когда толстая перепуганная тетка-судья зачитывала ему приговор.
В бешенстве был. Таком, что однажды даже бился головой о стену. Правда, быстро остыл и потом стеснялся, что бился.
В возможность собственной смерти он не верил, а вот адвокаты и замы, кажется, верили, потому что беспокоились с каждым днем все больше. Половину замов потом тоже пересажали – как странно, что сейчас он думает об этом так легко. Их жены, поначалу требовавшие на всех телевизионных каналах «справедливого правосудия», быстро попрятались за темными очками и незаметно разъехались кто в Швейцарию, кто в Люксембург, а кто на Мальту, затаились в особняках и заранее приготовленных для отступления квартирах, проверили счета в банках, определили в местные школы детей, вывезли из России родителей и зажили по-европейски – кто лучше, кто хуже, в меру своих сил и в зависимости от размеров счета, прикопленного мужем.
На заре перестройки, когда призраки «большого бизнеса» еще только начинали носиться по этой стране, когда всем стало страшно, когда поголовно все девушки мечтали в будущем освоить престижную профессию валютной проститутки, а юноши – удачливого бандита, Белоключевский был весьма озабочен вопросами личной безопасности. Тогда все озаботились этим вопросом. У него самого и у его тогдашней жены были бронированные машины и охрана, ходившая за ними по пятам и провожавшая их даже в сортир. На подголовнике переднего кресла всегда висел бронежилет – на случай, если будут стрелять в затылок. Белоключевский потом так к этому привык, что долгое время ему было неуютно без бронежилета на подголовнике, все казалось, что кто-то смотрит в затылок, собирается стрелять.
И это тоже прошло.
Охрана у него осталась, гораздо более профессиональная и менее назойливая, чем поначалу. Существовали какие-то правила поведения, которые он должен был соблюдать, по мнению своего начальника службы безопасности. Он худо-бедно соблюдал и за жизнь свою не беспокоился нисколько.
Его никто и никогда не пытался убить – застрелить, или сжечь, или утопить в ванне. Сознание того, что жизнь конечна, да еще, быть может, внезапно, неожиданно, конечна, было странно-волнующим, острым, затягивающим.
Ему стало смешно, и он вдруг понял, что очень волнуется.
Волнение казалось чувством совершенно новым, потому что он позабыл, каково это – волноваться. Он перестал волноваться в ту самую секунду, когда понял – нет дороги назад. Не помогут ни адвокаты, ни деньги, ни некая видимость власти, которая тогда у него была.
От сумы и от тюрьмы…
У него все отберут, не оставят ничего, заставят унижаться, скрипеть зубами и биться головой о стену – что он и проделал с большим успехом. Он ничего не может изменить.
Когда-то в городке под романтическим названием Гент – сердце Европы, пламенеющая готика, серый камень, холодный ветер, изумрудные газоны, фламандские небеса, чашка горячего кофе на набережной – ему показали развалины древнего католического собора.
«Это так, – было выбито на одном из камней примерно четыреста лет назад, – и это не может быть иначе».
Это так, и это не может быть иначе, Белоключевский, собственно говоря, и был этим самым разрушенным собором с той самой надписью. Он перестал быть человеком и не жалел об этом. Что толку жалеть о том, чего нельзя изменить?!
