Бремя одежд. Болотный тигр - Куксон Кэтрин

– Нет, нет, не прикасайся, оставь меня в покое, – она отпрянула от Дональда, и какое-то мгновение он стоял в замешательстве. Потом, нежно улыбаясь, сказал:

– Ну, хорошо, хорошо, – и сделал глубокий вдох. – Но скажи мне – ты счастлива?

Она взглянула на мужа и вполне искренне ответила:

– Да, да, я очень счастлива.

– Теперь ты будешь чувствовать себя по-другому, Грейс. И все вокруг будет по-другому, – Дональд стоял рядом и смотрел на ее склоненную голову. – Я говорил тебе, что не надо торопить события, так ведь? Приходит время…

– Замолчи! Прекрати эти разговоры, – она отошла в сторону, но смотрела ему прямо в глаза. – Я уже сыта ими по горло, и не хочу больше слушать.

Его лицо слегка порозовело. Какое-то время он молчал, потом умиротворенно проговорил:

– Очень хорошо, не будем об этом. – Его голос был как теплое масло – Дональд успокаивал будущую мать. – Иди в гостиную, я принесу тебе чашку чая.

Медленно, почти машинально переставляя ноги, она прошла в комнату, повторяя снова и снова: «Я не смогу этого вынести, не смогу. Это выше моих сил. Я должна сказать ему сейчас, сегодня, сию же минуту – сейчас».

Когда Дональд, чуть не спотыкаясь, вошел с подносом в гостиную, вид у него был такой комичный, что если бы в ней где-то еще оставалась способность смеяться, Грейс не удержалась бы от смеха. Она почувствовала мимолетное облегчение, когда он не сел рядом, а медленно отошел к окну, держа в руке свою чашку, и остался там, глядя на сад. Легче будет сказать ему, когда он стоит вот так, на расстоянии, подумала она. При этом ее сердце вновь сжалось от жалости – она почти представила ход его мыслей.

Она почти чувствовала переполнявшую его гордость за свой «подвиг». Дональд воображал, будто ему удалось достичь того, на что он никогда не надеялся он сумел доказать, что он – мужчина. Осознание собственного триумфа распрямило его спину, расправило плечи. Потом он повернулся к Грейс и, как всегда, когда был чем-то сильно озабочен, заговорил совершенно о другом.

Грейс так и не сказала ему, что он страдает от самообмана – его слова определили характер ее дальнейшей жизни.

– Я нанял человека для работы в саду на неполную неделю – этого Эндрю Макинтайра. У Тарранта он занят только четыре дня, так что, по крайней мере, два дня сможет работать у меня и, пожалуй, сделает за это время столько же, сколько другие за неделю. Не скажу, что я взял бы его, если бы у меня был выбор… Что ты, Грейс!..

Чашка выпала у нее из рук и со звоном ударилась о пол. Грейс повалилась вперед и набок, а голос Дональда – как будто эхо в огромном пустом зале – все еще звучал у нее в ушах:

– Что ты, Грейс!

– Что ты, Грейс!..

– Что ты, Грейс!

6

В июне тысяча девятьсот тридцать девятого года Грейс родила сына. У него были голубые глаза; чертами мальчик не походил ни на Эндрю, ни на Дональда, ни на нее. Если он и напоминал кого-то в этом раннем возрасте, так это отца Грейс. Рождение ребенка в какой-то мере ослабило напряжение Грейс и изменило ее еще больше. Ее чувства к Эндрю окрепли, она страстно любила сына и, как ни странно, стала более терпимой к Дональду. Она назвала первенца Стивеном.

По каким-то своим соображениям Грейс рожала дома; в постели она оставалась недолго – уже на девятый день прогуливалась по саду. Это был четверг. Няня положила ребенка в коляску, которую поставила возле крыльца. Эндрю Макинтайр, косивший лужайку перед фасадом дома, подошел взглянуть на малыша. Он долго смотрел на ребенка, потом улыбнулся его матери…

Третьего сентября Англия объявила войну Германии. Грейс почти не обратила внимания на это событие, разве что теперь у нее появился страх за безопасность сына. Если бы не это, да еще не тот факт, что Эндрю начал работать у Тарранта полную неделю, – что было подарком судьбы, поскольку означало отсрочку его призыва в армию, – Грейс, наверное, вообще проигнорировала бы произошедшее. Ее жизнь вращалась вокруг ребенка, все остальное было буквально исключено из круга ее забот. То, что жена приходского священника не принимает активного участия в приготовлениях деревни к войне, осталось не замеченным: все знали, что она не отличается особым здоровьем и рождение ребенка отняло у нее больше сил, чем что-либо другое.

Зато с обязанностями Грейс по отношению к прихожанам прекрасно справлялась Кейт Шокросс. Но и это не вызывало в деревне никаких комментариев. По общему мнению, она была отличным организатором, и сейчас, во время кризиса, все были рады этому. Кейт даже лично контролировала переоборудование подвального помещения в Уиллоу-ли, для которого Эндрю Макинтайр сделал несколько деревянных коек, а также буфет для хранения запасов продовольствия. Мисс Шокросс проследила за тем, чтобы на полу убежища постелили ковер, принесли постельные принадлежности, аптечку с медикаментами для первой помощи, свечи и спички, даже две коробки, потому что священник был так рассеян, что всегда клал спички в карман. Она даже пропитала несколько дюжин газет какой-то гадостью, чтобы затыкать ими щели в досках, набитых над окном подвала, находившимся на уровне земли. («Знаете, это если они начнут травить нас газами.»)

Когда сигнал воздушной тревоги прозвучал впервые, Грейс не пришлось вспоминать свои тренировки. Она не знала, учебная это тревога или боевая, и, схватив ребенка, стремглав бросилась в подвал. С тех пор она проделывала это почти каждую ночь в течение двух первых недель войны – но ничего не случалось. После этого Грейс перестала бегать в убежище сломя голову: услышав сигнал, она не спеша собирала свои вещи, брала сына и спускалась в убежище.

Дональд был теперь главой деревенской администрации, и в эти первые дни лихорадочного напряжения действовал больше как генерал, а не как священник. Каждый вечер он находился на посту противовоздушной обороны в школе, являясь заместителем полковника Фарли. Если тот дежурил с шести до десяти, то Дональд заступал на дежурство до четырех утра. Время от времени раздавался сигнал тревоги, и нервы у всех были напряжены до предела.

Однако дни проходили за днями, и в деревне, как, пожалуй, и во всей стране, все как-то успокоилось и превратилось в монотонную рутину. Происходящее на посту ПВО в школе стало вызывать у жителей деревни некоторую скуку – у всех, кроме Кейт Шокросс.

На первое военное Рождество в гости приехала тетя Аджи. Она редко навещала их, и Грейс была более чем удивлена, когда тетя приняла приглашение приехать на праздники. Кроме того, что ей, Грейс, хотелось увидеть Аджи и поговорить с ней, была и еще одна причина, которая делала этот визит вдвойне желанным. Она знала, что Аджи присмотрит за ребенком и, таким образом, даст ей возможность какое-то время встречаться с Эндрю. В деревне не было никого, кто мог бы подменить Грейс в доме, – как она смогла бы объяснить свои прогулки по деревне, где все дома стояли с затемненными окнами? С тех пор, как они с Эндрю. Даже просто касались друг друга руками, прошло уже много недель – нет, месяцев. Время от времени Грейс видела его, иногда они разговаривали, но – деревня наблюдала. Если бы не ребенок, жизнь стала бы для Грейс невыносимой.

В тот вечер, когда она услышала, что Эндрю будет работать у них в саду, и упала в обморок, доктор Купер уложил ее и продержал в постели два дня. Все это время Грейс терзали разные чувства, и не последнее место в ее переживаниях занимала мысль о том, что теперь ситуация становится просто неприличной. «Зачем Эндрю сделал это?» – постоянно спрашивала она себя. Почему решился поставить их обоих в такое положение? Она так и не получила ответа до тех пор, пока не оказалась возле теплицы. В том, что жена священника подошла поговорить с садовником, не было ничего необычного, а вообще-то никто и не мог подслушать их там. К тому же, стоя возле теплицы, они сразу же заметили бы любого приближающегося к ним человека. Единственное, о чем надо было позаботиться Грейс, так это о выражении лица, выдававшего слишком явное желание видеть Эндрю. Она научилась делать это, когда разговаривала с ним, но в тот день в ее глазах ясно читалось все, что была у нее на сердце. «Зачем ты сделал это, Эндрю? Наша жизнь станет просто невыносимой» – «Не более невыносимой, чем тогда, когда я не могу видеть тебя по нескольку дней подряд… а в будущем, наверное, это будут недели.» – «Но, Эндрю, мы же выдадим себя.» – «Я себя не выдам.»