Макс Монэй - Тело Кристины
А, вот вы меня уже и разлюбили! Подумать только, он не хотел иметь детей! Вот теперь вы по-другому смотрите на мои сорок два, которые, не мелочитесь, произвели-таки на вас впечатление пару страниц назад? Теперь я их практически заслужил. Так им и надо, всем, кто не хочет иметь детей. Сорок два… А это не так уж плохо для такого отморозка. Правильно, человеку вообще много не надо!
Меня всегда бросало в дрожь от существ, высота которых превышала метр с кепкой. Любой гуманоид ростом метр двадцать одним фактом своего существования уже выводил меня из себя. Нет, моя история здесь совсем ни при чем. Дети и карлики всегда пугали меня больше, чем верзилы двухметрового роста. Не проблема, если чувак при этом вооружен секирой или кувалдой. Я с разбегу брошусь к нему на руки, чтобы спастись от карлика. Может быть, я просто предчувствовал, что однажды эти крошечные твари станут для меня динозаврами? Мой «рост» от пола 30 см. Трехлетний ребенок может контролировать меня, не напрягаясь.
Мои ночные видения полны кошмаров: ясельные группы лавиной обрушиваются на меня и дубасят погремушками, а потом целая армия в памперсах многоразового использования под предводительством неходячего в трости-коляске проносится по мне и превращает меня в модный коврик. Клоунская голова грудника-предводителя могла бы сойти за человечью, если бы не улыбка. Ни один примат не способен на оскал такой ширины. Скабрезная улыбка и крошки от миндального печенья на зубах. Грудники маршируют по мне строевым шагом, в раскоряку задирая дутые ножки.
Отсюда автоматически следует, что даже если бы я очень хотел, то вряд ли смог бы когда-нибудь сделать детей.
Вернемся к тому, как в то утро, то злополучное утро, в которое — останься я спокойно лежать в постели, не был бы сейчас прикован в этом положении к полу — я предложил ей стать матерью. Вообще-то она тоже никогда не хотела детей.
— Есть люди, которые созданы для этого, они пусть этим и занимаются. А кое-кому не дано… Мне повезло, я точно знаю, к какой категории я принадлежу.
Так она отвечала обычно. Но в то неблагополучное утро, в то утро, в которое мне лучше было бы задушиться собственной перьевой подушкой, она сказала:
— Давай.
Я уронил разделочную доску на босую ногу. В моем стане диверсант! В отделении «скорой помощи», пока она заполняла формуляр, я искоса наблюдал за ней из кресла-каталки, в котором мне было предписано ждать приговора. В тот день я впервые превратился рядом с ней в метр тридцать. Это был знак. Дурное предзнаменование. У меня были раздроблены кости стопы, но в тот момент я был слишком занят человеком, который напротив меня заполнял страховку в регистратуре. Как выяснилось только что, совершенно незнакомым мне человеком, чтобы беспокоиться о каких-то ногах, костях и зловещих предзнаменованиях.
Сомнение — это такая маленькая ядовитая гадина. Один безобидный укус в пальчик — и вот уже она обгладывает ваш скелет на помойке.
Достаточно одного, одного незначительного сомнения, такого незаметного, как тем проклятым утром, и все ваше доверие рассыпается в прах. Лучше бы «Боинг-747» приземлился в то утро в нашей спальне и пустил мои клочки по закоулочкам.
— Давай.
Одного слова было достаточно, чтобы колосс на глиняных ногах, которого я возводил годами, закачался на пьедестале. Медный памятник на взбитых сливках. Эта женщина возле окошечка в регистратуре: фаянс ее плеч, обалденный изгиб шеи, затылок, мамма мия, эта ложбинка, эта впадинка на затылке, где пушок плавно переходит в начало волос, — все это скользило у меня между пальцами. Я испытывал только одно желание: вцепиться рукой в эту копну волос и рвать, рвать до тех пор, пока я не буду абсолютно уверен, что она никуда уже больше от меня не уйдет. И в таком виде, намотав покрепче на пальцы ее локоны, я таскал бы ее за собой всю оставшуюся жизнь. В таком виде она не смогла бы так просто и безнаказанно ответить мне «давай», чтобы в одночасье все пустить прахом.
После того несчастного случая я две недели оставался прикован к постели с неподвижной ногой, жестокое предвестье беды, которая не замедлила обрушиться на мою голову. Все это время она ухаживала за мной, как за малым ребенком. Как будто я предложил ей не сделать ребенка, а играть его роль, роль ее малыша. Никогда после мы не обсуждали с ней, чего стоил мне тот постельный режим. Видимо, она не рискнула. Она не заикалась больше на эту тему. Ни слова. Как будто ничего и не было. Каюсь, я и сам начал подумывать, уж не приснилось ли мне однажды все это.
3
Сейчас, должно быть, часа четыре утра. Но я ни за что не ручаюсь. Время — еще одна прелесть цивилизации, которая стала для меня роскошью. Обхожусь без него. Главное, чтоб были точки отсчета. Поблизости есть начальная школа: в восемь тридцать у них первый звонок. Второй — в одиннадцать тридцать — на большую перемену, потом в пятнадцать тридцать, а в шестнадцать тридцать — последний. Больше я стараюсь не думать об этой школе, в которой кишмя кишат гномы меньше метра двадцати ростом. Я молюсь только о том, чтобы они продолжали благополучно ничего не подозревать об ужасе, в котором я живу. Представь я на секунду, как их толпа гурьбой вваливается в мою комнату, я окончательно потерял бы рассудок. Точкой отсчета в вечернее время мне служит тип, который живет в доме напротив. Каждый вечер после работы он поносит грязными словами свою жену, свою собаку и какого-то Билли, который его достал. Я прикинул, что в этот момент, должно быть, где-то около семи вечера или четверть восьмого. На восход и закат всерьез полагаться не приходится. Вам хоть раз в жизни удалось застукать день и ночь как раз в тот момент, когда они менялись местами? Вот сейчас, например, абсолютно точно — день. Еще чуть-чуть. Ага, стало чуточку темнее. Спокойно, все еще прекрасно видно! Теперь еще чуточку темнее и еще. И еще самую малость, и, терпение, еще минутку. Еще немного, еще чуть-чуть, как говорится… Ну что, ночь уже наступила? Кто вам сказал? Ничего подобного! А между прочим, в это время десятки минут сбиваются с пути и навсегда пропадают без вести в этом неуловимом промежутке. Стоп-стоп-стоп, тут что-то нечисто! Ведь потом эти же минутки дерутся за свой промежуток между восходом и закатом для всяких там дурачков, для счастливых дебилов, которые парами просиживают зады, тупо глядя на горизонт. Утопив зады в нежном песке, они сидят как две точечки, как два укуса на попе парня, сидящего на толчке. Так вот, пусть это солнце убирается отсюда немедленно или пусть появляется как следует, так чтоб его всем было видно. А вот так просто тянуть резину, как сейчас, оно мне на фиг не надо. От этого никому не легче. Вечерние сумерки — ладно. О восходе вообще говорить нечего. Если бы люди вставали и ложились в таком же темпе, что и наше драгоценное светило, то половину своей жизни человек провел бы в попытке встать с кровати.
