Елена Арсеньева - Отражение в мутной воде
Просто вспомнить смешно, как она была в этом уверена…
* * *– …А вот как у меня с одним сомом получилось. Поставил закидушку, прихожу утром – на каждой по две-три рыбины! Иду к последней – леска на берегу. Ну, думаю, кто-то поживился моей добычей. Ругаюсь, сматываю леску, а она меня сначала в траву ведет, а потом к деревьям. Подхожу, а в дупле… сом спит, посапывает тихонько.
– Посапывает?! – истерически взвизгнула Тина.
– А как же, – спокойно кивнул Данилушка. – Небось утомился, с лески срываючись. Она толстая была – ого! Ну и блесна соответствующая. Да, еще что сказать забыл. Тот сом вообще был весь блеснами утыкан. Не раз, видать, с удочки уходил. Сверкал на солнышке, будто боевой генерал медалями. Я потом чуть ли не год новых блесен не покупал, трофейными пользовался!
Данилушка победоносно оглядел гостей и захрупал молоденьким огурчиком.
– Дед, ты девку-то напугаешь, – миролюбиво сказала баба Вера, Данилушкина жена. – Сбежит от нас после твоих россказней!
– Ничего, она уже ко мне в больнице привыкла, правда, Тинка? – хмыкнул Данилушка, и Тина с улыбкой кивнула в ответ.
И верно – привыкла. Бесконечная болтовня Данилушки, неиссякаемые рыбацкие байки действовали на нее умиротворяюще. И как она могла заметить, не на нее одну. По сути своей Данилушка был прирожденным психотерапевтом, поэтому Тина вполне понимала Михаила, который сперва неприлично медлил выписывать веселого старика из больницы, а потом нашел (или измыслил) для него должность санитара-конюха, и Данилушка не столько шваркал по полу шваброй, выносил судна и работал в конюшне, сколько сидел в палатах и чесал языком.
Но Михаил знал, что делал, Тина уже перестала удивляться его фантазиям. В первые дни (нет, не в первые, а, так сказать, во вторые, потому что в эти первые она вообще ничего вокруг себя не видела, а пыталась привыкнуть к положению всеми гонимой, затравленной беглянки) – так вот, поначалу ее просто в дрожь бросало при виде доброго десятка кошек, живших при больнице и спавших прямо в палатах. Кошки, конечно, были чистые, регулярно мытые, ухоженные, а все-таки это не очень-то уживалось с понятиями о стерильности и всяком таком прочем. Хотя, с другой стороны, ветхое двухэтажное зданьице, лишенное самых элементарных удобств и простейшего оборудования, тоже мало напоминало больницу в общепринятом смысле… Неудивительно, что «знахарские штучки» Михаила здесь были чуть ли не основным терапевтическим средством. Скажем, кошки «лечили» отложение солей, гастрит, артрит, радикулит, даже хроническую простуду! Были среди этой своры «узкие специалисты». Так, злые сиамцы Симка и Савка и их многочисленное потомство, разобранное по домам, считались отменными губителями болезнетворных бактерий во время эпидемий гриппа и прочих ОРЗ. Нервным предписывалось самое тесное общение с «сибиряком» Василием Иванычем. Для почечников и печеночников Михаил нарочно привез из Хабаровска аристократов – русских «голубых» Петра I и Екатерину II. Ей-богу, их так и звали!
Кормил и вычесывал кошек Данилушка, причем хвастался, что баба Вера к зиме обеспечит всех поселковых ревматиков парой отличных носков, которые не хуже собачьих будут греть, а может быть, еще и варежками. Кроме того, Данилушка трудился на больничной конюшне, состоявшей из двух простеньких лохматеньких кобылок и одного конька. Это были «врачи» детского отделения. Рассказывали, что своей иппотерапией Михаил ставит на ноги даже парализованных от рождения детей! Сама Тина пока еще не успела увидеть результатов такого удивительного лечения. Все-таки она обреталась здесь всего какой-нибудь месяц.
Хотя иногда казалось – жизнь…
Тина старалась не вспоминать прошлое и не задумываться о будущем. Что о нем думать-то? Когда-нибудь все утихнет, надо полагать. А пока жила – жила настоящим.
Она понемножку успокаивалась и уже не содрогалась в почти предсмертных судорогах при виде внезапно распахнувшейся двери. И хвалила себя: все-таки поступила правильно, доверившись инстинкту, приведшему ее в этот тихий, далекий уголок. Конечно, Михаилу докука безмерная, это уже точно! А его отношения с женой, похоже, обострены до предела. Во всяком случае, когда он сказал Тине, что Лида вчера уехала в город, на его лице мелькнуло неподдельное облегчение. А может быть, просто был рад, что придет к ней на новоселье. Лида-то вряд ли отпустила бы мужа. И сама, конечно, не пошла бы…
Новоселье же состояло в том, что Тина наконец-то перебралась из больничной кладовой, куда ее поселил было Михаил, в одну из комнат просторной Данилушкиной избы. Сначала она и думать боялась идти к кому-то на постой, тряслась от каждого шороха, от звуков чужих голосов и относительное спокойствие обретала лишь в уединении. Однако когда слухи о том, что главврач просто-таки днюет и ночует в этой каморке на первом этаже, поднялись выше критической отметки, Тина поняла: ей надо постоянно быть на глазах у людей, чтобы если не погасить совсем, то хотя бы притушить этот пожар сплетен. Уж такую-то малость она могла сделать для Михаила – хотя бы из благодарности. Все-таки он принял ее под свое крыло – без денег, без вещей, без документов (Светкин паспорт Тина, разумеется, никому здесь не показывала) – и никогда ни о чем не спрашивал. И без слов, впрочем, ясно: его прежнюю супругу жизнь переехала так, что только самый отъявленный садист может причинить боль этому призраку, который однажды материализовался на крылечке Тамбовской больнички и попросил приюта. Другое дело, что призрак слишком быстро начал обретать прежний прельстительный облик…
А может быть, Тина все выдумывает – насчет своей неиссякаемой власти над Михаилом? Но, как ни жутко это звучит, она даже ради спасения собственной жизни не вернулась бы в их общую постель. Хотя… никогда не говори «никогда». Она ведь и вообразить не могла прежде, на что способна ради этого самого спасения! Но Лидочка может чувствовать себя в безопасности: руки Тины уж точно не тянутся к ее семейному счастью!
– …А ленкб, скажу я вам, лучше всего брать на паута,[1] – бубнил меж тем Данилушка с интонациями записного краснобая. – Но не на простого! Вот что было однажды. Бросал я как-то на кузнечика, на мушку, на того же паута – глухо. Не везет! Сел на камушек отдохнуть, отмахиваюсь от всякой летающей нечисти, ноги мокнут в воде. И вдруг плюхнулся мне на колено паут – да такой голубогла-азый! Просто загляденье! Хлопнул я по коленке, конечно, а потом думаю: дай попробую на него. Только забросил удочку – всплеск. Подсекаю – метровый ленок. Так вот что вам нужно, думаю! Нахватал я этих голубоглазых кучу и ну закидушкой махать. Что ни паут, то ленок, да какой! Через час завалил камень – сидеть негде. Пришлось народ на подмогу кликать, чтобы помогли перекидать рыбу на берег. И что вы думаете? Я кидаю, а соседи потихоньку тащат мою добычу, тащат… Чуть не вся Тамбовка от меня отоварилась. Вылез на берег – мать честная, пусто! Одну только рыбешку мне оставили, самую что ни есть маленькую. Вот ее мы и едим, – кивнул Данилушка на блюдо, где некогда томился преизрядный ленок. Теперь от него, конечно, остались одни косточки, поживы на которой не нашла бы даже самая ушлая из больничных кошек. Опустела и огромная сковорода с жаренной на сале картошкой, и миска с салатом, и пирог земляничный уже подъедали…
