Маргерит Дюрас - Матрос с Гибралтара
– Можно подумать, эта твоя история с виноградом могла хоть кого-то обмануть. Ничтожество.
– Успокойся, – сказал я, просто чтобы что-то сказать.
– Думаешь, никто не понял, что ты просто хотел привлечь к себе внимание. Идиот несчастный.
Я еще никогда не видел ее такой. Это была совершенно другая женщина. И ведь теперь она уже больше ни на что не рассчитывала.
– И все это у меня на глазах, – выкрикнула, – прямо у меня под носом!
– Да успокойся ты, – повторил я.
– И все над тобой потешались.
Потом почти со смехом добавила:
– И она, она тоже потешалась над тобой.
От этих слов я как-то сразу протрезвел. И принялся слушать ее даже с каким-то интересом. Она это заметила.
– Интересно, и на что ты только рассчитывал, идиот несчастный?
С минуту она поколебалась, но, коли уж начала, надо было добивать до конца, а потому добавила:
– Нет, видел бы ты себя со стороны, это же просто умора какая-то!..
На мгновение мною овладело желание подняться и посмотреть на себя в зеркало, что висело над камином. Но для этого я был еще слишком сонным и ограничился тем, что ощупал руками лицо, пытаясь представить себе, как же я на самом деле могу выглядеть со стороны. Мне показалось, что защищался я с честью.
– По-моему, физиономия как физиономия, и вообще она здесь совершенно ни при чем, – все же немного встревоженно возразил я.
– Ах, вот как, значит, ни при чем? – удивилась. – Тогда, может, скажешь мне, кретин несчастный, кто же здесь при чем?
Я ответил ей как-то вяло, и тон мой вывел ее из себя куда больше, чем сам ответ.
– Понимаешь, мне бы очень хотелось, чтобы она взяла меня к себе на яхту, – ответил я, – вот в чем все дело.
– Чтобы она взяла тебя к себе на яхту?!.. И что же, интересно знать, ты там будешь делать?
– Понятия не имею, да что угодно.
– Да ты и реестра-то в отделе никогда путем вести не мог, хотела бы я знать, что ты сможешь делать у нее на яхте? – взвизгнула она.
– Сам не знаю, – повторил я, – да что скажут.
– А с чего бы это ей брать тебя к себе на яхту? Ну, зачем, скажи на милость, этой бабе брать с собой мужиков, разве что переспать, если уж очень приспичит…
– Да нет, ну это уж ты через край, – возразил я, – навряд ли она только для этого.
– Неужели ты и вправду думаешь, будто кто-нибудь, кроме меня, станет путаться с таким кретином, как ты? Нет, скажи, ты вообще хоть иногда смотришь на себя в зеркало? Ты хоть представляешь себе, какая у тебя идиотская физиономия, или нет?
Она добилась своего. Я все-таки поднялся, чтобы полюбоваться в каминное зеркало своей кретинской физиономией. И при этом, само собой, без всякой задней мысли, постарался придать ей как можно более благообразное выражение. Но тут она опять завопила:
– Нет, каков подонок!
Мне показалось, что голос ее разнесся по всей гостинице.
– Я немного пьян, – проговорил я, – ты уж извини.
Меня уже куда меньше клонило в сон. Все лицо ее буквально перекосилось от злости, и это вызвало во мне какие-то братские чувства.
– Ты вернешься вместе со мной, – снова завопила, – вот увидишь, ты вернешься.
Неужели она снова вообразила, будто это еще возможно? У меня возникло огромное желание срочно отделаться от нее и больше никогда о ней не вспоминать. Тем не менее я все-таки перебил ее.
– Нет, – возразил я. – Я останусь здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ни делала, но я все равно останусь здесь.
Злость ее как-то сразу улеглась. Она посмотрела на меня мрачно, отрешенно, она ждала этого ответа. Потом проговорила, немного помолчав и явно только для себя самой:
– Я нянчилась с тобой два года. Силком заставляла ходить в министерство. Насильно кормила с ложечки. Стирала твое белье. У тебя вечно были такие грязнющие рубашки, а ты этого даже не замечал.
Я приподнялся и стал внимательно прислушиваться, правда, она этого даже не заметила.
– Ты говоришь, я не ел?
– Только благодаря мне ты не заболел туберкулезом.
– А насчет моих рубашек, это что, тоже правда?
– Да, это все замечали, кроме тебя. И по субботам, вместо того чтобы сходить в кино…
Она больше не могла говорить. Обхватила руками голову и разрыдалась.
– …я стирала твои рубашки… Теперь настал мой черед страдать.
– Ну, зачем же ты, не надо было… – проговорил я.
– А что мне оставалось делать? Допустить, чтобы ты заболел туберкулезом?
– Знаешь, – сказал я, – по-моему, так было бы даже лучше. А потом, ты ведь вполне могла отдавать мои рубашки в прачечную. Хотя, наверное, именно поэтому тебе и казалось, будто ты меня любила.
Но она меня даже не слушала.
– Два года, – повторяла, – два года псу под хвост, с каким-то подонком.
– Да нет, ты неправа, ну, почему же непременно псу под хвост, – успокаивал я, – так обычно говорят, но это не правда, ты их вовсе не растратила впустую.
– Может, по-твоему, это было большое приобретение?
– Понимаешь, мы всегда попусту теряем уйму времени, так уж устроена жизнь, – произнес я, – и если бы мы все начали сожалеть о подобных потерях, то в конце концов просто-напросто перебили бы друг друга, и все.
Она задумалась, лицо ее было печально. Мало того, что она уже больше ни на что не надеялась, у нее даже и злости-то не осталось. Я не мог перенести этого молчания и заговорил первым:
– Каждый отпуск я надеялся на чудо, что у меня хватит сил больше никогда не возвращаться в это самое Гражданское состояние. Ведь ты же сама это знаешь не хуже меня.
Она подняла голову и как-то очень искренне удивилась:
– Так, значит, это правда? Я и Гражданское состояние, выходит, для тебя мы и в самом деле одно и то же?
– Да нет, – возразил я. – Одно и то же – это моя жизнь и Гражданское состояние. А ты, все дело в том, что ты никогда не страдала от этого Гражданского состояния. Тебе не понять, каково это – целые дни напролет проводить в Гражданском состоянии.
– Можно заставить себя интересоваться чем угодно, – проговорила она, – даже Гражданским состоянием. Уж на что ты был полным ничтожеством, самым круглым идиотом во всем министерстве, а ведь удалось же мне интересоваться тобой целых два года.
Она сказала это с глубокой убежденностью и без особой злости.
– А что, я, правда, был самым круглым идиотом во всем министерстве?
– Да это всем известно.
– Надо же, наверное, тебе приходилось нелегко, – проговорил я.
Я был так же чистосердечен, как и она, и от нее это не укрылось. Она ничего не ответила.
– Присядь-ка вот сюда, ко мне на кровать, – ласково проговорил я, – и расскажи, как же тебе это все-таки удалось.
Она даже не пошевельнулась, так и оставаясь стоять у камина.
– Сама не знаю, – призналась она наконец тоном, в котором не сквозило ни малейшего притворства.
