Дороти Иден - Цена счастья
— Дядя прав. Девочки, будьте добры, сбегайте к себе и переоденьтесь к чаю. Повеселились — и Довольно. — Но его брови были плотно сдвинуты, выражая чувства, неизвестные Эмме.
Луиза опомнилась и усердно принялась выталкивать расстроенных детей из комнаты. Дадли обмяк и покраснел, осознав, что погорячился и всем испортил настроение.
— Это было откровенное издевательство над человеческим достоинством, — Дадли все еще не мог успокоиться. — Извини, если я был слишком резок, Барнаби.
— Чего я никак не могу понять, — размышлял отец близнецов, — так это откуда взялись эти тряпки, из портовых кабаков, что ли? Правда, туалет Дины был вполне безобидным; но то, что напялила на себя Мегги! Это вульгарное платье не могло принадлежать нашей матери; не могу себе представить нашу бабушку в такой низкопробной одежде, даже если она и отвечает моде того времени. Мне кажется, эти умопомрачительные платья носили в двадцатых годах.
— Довольно загадочное обстоятельство, не так ли? — заметил Руперт, теребя усы.
Дадли смущенно усмехнулся:
— Я очень давно собираюсь навести порядок на чердаке. Там накопилось слишком много барахла. Никто уже и не помнит, откуда оно взялось.
Погорячившийся затворник понемногу приходил в себя. Эмма поняла, что он подвержен неожиданным вспышкам гнева, и это было неудивительно, поскольку робкий от природы Дадли сдерживал свои порывы, но до поры до времени: наступал критический момент — и все накопившееся в душе выплескивалось наружу. Она припомнила, что в день их приезда он приказал девочкам надеть джинсы, чтобы они походили на мальчишек. Очевидно, у него была своеобразная аллергия к женской одежде, особенно к изысканным туалетам. От странного недуга его могла бы исцелить только Луиза: ее бесцветные наряды вряд ли покоробят извращенный вкус Дадли.
Эмме было жаль, что наивная детская забава завершилась чуть ли не семейным скандалом. Девочки были далеки от золотой середины. Либо ими овладевало неистовое возбуждение, либо они хандрили: во время чаепития у них было унылое настроение: однако когда дети поднялись в ванную, начался новый приступ буйства, неосознанного протеста.
Эмма, которую больше пугали слезливость беспомощной Луизы и ее ночные приключения, чем детские шалости, пусть дикие, решила навестить гувернантку; в коридоре она увидела валявшуюся на полу злополучную одежду: некогда нарядное зеленое шелковое платье, выцветшую грязную вульгарную шляпку с пером, жалкое темно-красное пальто и синий берет. Повинуясь безотчетной мысли, Эмма схватила с собой всю эту одежду и поднялась на чердак. Где разыскали ее дети и не было ли в заброшенной «мансарде» других любопытных реликвий, напоминающих о прошлом Кортов?
На чердаке было темно, проводка давно пришла в упадок. На подоконнике валялся огарок свечи, и Эмма зажгла его. Колеблющееся пламя еле освещало ящики и сундуки, перевернутые кверху ножками столы и стулья, покрытые пылью картины. Один из сундуков, самый большой, стоял открытым; доносился запах старой поношенной одежды.
Так вот откуда девочки извлекли свою богатую добычу! Эмма с любопытством смотрела на скомканный ворох материи из шелков и бархата всех цветов радуги; в сундуке хранились и слежавшиеся перья и изношенные туфельки на высоких каблуках. «Ранние двадцатые», — определила Эмма, осторожно достав из сундука черное бархатное платье и изучая его фасон. Если она права, то вещи, должно быть, принадлежали матери Кортов. Но если верить рассказам братьев, миссис Корт была скромной и тихой изящной женщиной. Ее легко вообразить в платьях серых или золотисто-коричневых тонов. Но при самом игривом воображении мать Барнаби невозможно было представить облаченной в эти крикливые, уродливые наряды. Тогда откуда…
Эмма внезапно ощутила что-то неладное. Она уронила платье обратно в сундук и замерла. Она была не одна на чердаке: мелькнула чья-то огромная тень, еле слышное дыхание колебало воздух. За ней наблюдали.
Или ей просто померещилось?
— Есть здесь кто-нибудь? — неуверенно спросила Эмма. — Тут никто не прячется?
Никакого ответа.
Она чуть приблизилась ко второму отсеку чердака. Тут же ее свеча погасла.
Сильный порыв ветра потряс старый дом. Она и не заметила, что разыгралась буря. Вот отчего погасла свеча. По чердаку гуляли сквозняки.
Темнота показалась ей угрожающе-зловещей.
Не двигаясь, Эмма повернула голову. Ей снова показалось, что мелькнула загадочная тень, но было слишком темно, чтобы убедиться в этом. Ее не покидало ощущение, что за ней наблюдают. Эмму охватил ужас. Она кинулась к двери, где тускло мерцал свет, проникавший с лестницы. Наткнувшись на какой-то предмет, она больно ушибла ногу. Громкий стук, раздавшийся в тишине, показался Эмме оглушительным. Наконец она достигла двери, потом вполне безопасной, освещенной и пустой лестницы и быстро спустилась вниз. Когда она очутилась на первом этаже, ее все еще преследовал запах погасшей восковой свечи.
Чтобы определить, кто затаился на чердаке, нужно было взглянуть, кто же сейчас находится внизу. «Хоть бы ты оказался здесь, Барнаби!» — взмолилась она, готовая пожертвовать всем, лишь бы человек, следивший за ней на чердаке, не оказался ее мужем. Эмма увидела перед собой Дадли и Руперта, на кухне хлопотали миссис Фейтфул, Ангелина, Вилли… А где Луиза с детьми?
В этот миг гувернантка выскочила из ванной, раскрасневшаяся и возмущенная.
— Ах, миссис Корт, дети! — вопила она. — Они невыносимые, испорченные существа!
Она едва сдерживала слезы, что никого не удивило. Луиза рыдала по любому пустячному поводу.
— Мегги, — стонала она, задыхаясь, — несет такую чушь. И везде вода.
Новые заботы вывели Эмму из неожиданного оцепенения. Она поспешила в ванную, залитую водой, в которой с наслаждением плескались девочки, и строго потребовала у них ответа:
— Что здесь происходит? Кто устроил весь этот кошмар?
— Моя сестра, — сказала простодушная Дина. — Мегги утверждает, что она кит.
Мегги подняла голову, с ее отважного личика стекала вода.
— Я слишком сильно вас люблю, — пропела она.
— И потому вас покидаю, — в тон ей пискнула Дина.
— Это еще что за чушь? — возмутилась Эмма.
— Это никакая не чушь. Это признание. Я слишком сильно вас люблю и потому вас покидаю. Так выражаются взрослые. По-моему, довольно глупо.
— Кто так выражается? Мегги, кто так выражается? — Эмме самой стало неловко за бесцеремонную настойчивость, с какой она допрашивала девочку. В этот момент перед ее мысленным взором возникли Жозефина и Барнаби… или Сильвия и Барнаби?
