Альбина Скородумова - Французская мелодия, русский мотив
— Ой, а при чем тут Данила ? Может быть, коза от болезни какой померла.
— Да с чего бы ей помирать-то, здоровая коза была. Просто Матрена на него прикрикнула, чтоб он мимо ее хаты на коне своем бешеном не носился туда-сюда. А ему, видать, не понравилось, он на нее взглянул, как молнией сверкнул. Не глаза, а уголья раскаленные. Матрена сразу почувствовала, что ей не сдобровать. Вот он хворь на козу и накликал.
Слушала я бредни про Матренину козу, а сама думала, что Даниле больше делать нечего, как козу несчастную душегубить. А вот про глаза точно Кузьминична подметила, действительно, как уголья раскаленные были, когда он меня у ручья будил.
На следующий день пасти я не пошла, отправили бедолагу Петра, меня же Татьяна за шитье усадила. Так продолжалось недели две, пока я не уговорила деда Григория вновь отпускать меня на луг. Страсти потихоньку улеглись, к тому же я перешила все, что только можно было мне поручить. Татьяна без устали нахваливала меня. Признаюсь, я даже кое-чему ее научила. Хотя Дуняша велела мне все портновские хитрости, которым она меня обучила, держать при себе. Никак не могла понять — что может быть плохого в том, что еще кто-то будет шить так же, как и ты ? Поняла это только в Париже, когда матушка стала работать в театре Елисейских полей. Вот где знания, полученные у Дуняши, оказались спасительными. Только благодаря портновским хитростям матушка смогла получить там хорошую работу. Она умела вышивать такие необычные узоры шелковыми нитями, от которых даже у придирчивых француженок глаза загорались от восторга.
Каждое утро, собираясь на работу в поле, я прихватывала лишний кусок чего-нибудь вкусненького, чтобы угостить Данилу. Все-таки сирота, наверное, недоедает. Однако Данила на лугу больше не появлялся. Я решила, что просто уже не интересна для местного населения. Посмотрели все на столичную дурочку и успокоились, ничего особенного во мне нет, вот Данила больше и не появляется. Но все было совсем не так. .
Оказалось, Данила сразу понял, что я все рассказала Кузьминичне, так как на следующий день вместо меня па лугу встретил Петра. Петруша тоже побаивался «приблудного цыгана», как все здесь называли Данилу, и как умы, так и послал его куда подальше. Мой новый друг обиделся и на меня, и па придурковатого Петра. Поэтому и не появлялся больше па лугу. В следующий раз мы уже встретились с ним зимой совсем при других обстоятельствах…
Перемена климата сыграла со мной злую шутку. Я не привыкла к тому, что в ноябре стоит роскошная теплая пора — никакого снега и мороза, солнце светит весь день, с улицы уходить не хочется. Не то, что у нас в Петрограде — в пятом часу уже темно, сыро, а иногда и морозы под двадцать. В Малатьевском в ноябре били уток, и мне приходилось выполнять несложную, но и не совсем приятную работу — перебирать утиные перья. Вернее, перья отбрасывать в один таз, а пух — в другой. Кузьминична шутила: «Это тебе на перину, в приданое». Видно, за этим занятием я и подхватила воспаление легких. Сначала болезнь проходила незаметно, я ощущала лишь легкое недомогание и потерю аппетита, а недели через две мое состояние резко ухудшилось. Меня бросало то в жар, то в холод, тело ломило, к тому же одолел сильный кашель. Дед Григорий привез фельдшера, по толку от этого было мало. Бедная Кузьминична день и ночь молилась у лампадки за ее здоровье, ночей не спала, сидя у моей постели.
Решено было отвезти меня в Лопухинский хутор на лечение к бабке-знахарке. Старушка жила в маленькой избе, закопченной и совсем не беленной известью. На стенах висели пучки сухих трав, отчего в комнате, куда меня уложили на старый колючий тулуп, стоял удивительный весенний запах. Накрыли меня какой-то овчиной. Помню я только этот запах и удивительное ощущение тепла, исходящего от овчины.
У знахарки Евдохи я пролежала несколько дней в почти бессознательном состоянии. Сквозь дремоту слышала бормотание, чувствовала запах тлеющей травы. Изредка бабка растирала меня жиром, очень неприятно пахнущим, но после этой процедуры мне становилось легче. Однажды я открыла глаза, потому что почувствовала чей-то взгляд, и увидела перед собой испуганное лицо Данилы. Он сидел рядом со мной с мокрым рушником и вытирал со лба пот.
— Ну вот, оклемалась, наконец, — сказал он с улыбкой, — вишь, как пот побежал, значит, дело на поправку пошло. Говорить-то можешь»?
— Могу, наверное, давно не пробовала, — прошептала я, — а ты чего тут сидишь?
— Зашел тебя навестить, как только Кузьминичну увезли. За ней сегодня дед Григорий приезжал, увез в бане попариться, суббота ведь. А то она с твоей болезнью сама скоро сляжет.
Данила так заботливо говорил о Кузьминичне, что мне даже стало смешно. Она его боится не меньше, чем самого черта, а он переживает о ее здоровье. Удивило меня и то, что он оказался хорошим знатоком лекарственных трав. Они с Евдохой подолгу могли говорить о тех или иных травах, даже спорили иногда, что лучше мне заварить и как принимать отвар. Замкнутая и нелюдимая Евдоха, одинокая старая женщина, с Данилой была очень приветлива, видно, жалела его, сиротинку.
Просидел Данила у моего овчинного ложа три дня, уходил только на ночь. Иногда я засыпала, и оттого, что он сидел рядом, мне было приятно и спокойно.
Несмотря на то что он был совсем мальчишкой неполных семнадцати лет, от своих сверстников Данила заметно отличался. Многое умел делать не хуже взрослого, с конем обращался, как лихой наездник, мог приготовить обед, растопить печь, даже травы лечебные знал. Его приемная мать Нюра, овдовевшая еще в русско-японскую войну да так и не вышедшая больше замуж, была не бедной, потому коня справила Данилке лихого, кормила и одевала его, не жалея денег. Однако местные так и не смогли при пять его за равного, памятуя о «корзиночном» прошлом Опять же ярко выраженная цыганская внешность отпугивала как взрослых, так и сверстников Данилы. С хуторской молодежью он общался, но друзей не имел.
Я тоже была здесь чужой, никому, кроме Кузьминичны, не нужной девчонкой. Это и сблизило нас с Данилой.
Вскоре я пошла на поправку, и меня увезли от знахарки в Малатъевский. Накануне отъезда мы условились с моим новым другом встретиться на крещенской неделе у той же бабки-знахарки. Мне нужно было найти предлог, чтобы, попасть в Лопухинский, благо, что он находился всего в трех верстах от нашего хутора. Я уговорила блаженного Петра навестить знахарку.
Пока Евдоха угощала Петра, которого по доброте душевной очень жалела, мы с Данилой сидели в сенях и делились впечатлениями. Конечно, у Данилки их было больше, чем у меня, поэтому я слушала его рассказы с открытым ртом. Он был неплохим рассказчиком, к тому же умел слушать и запоминать. Чем больше я узнавала этого человека, тем больше проникалась к нему уважением. И не только. Несмотря па свой совсем еще юный возраст, я просто влюбилась в него.