Андреа Жапп - Палач. Костер правосудия
Перед мысленным взором Ардуина снова встала Эдвига Лафуа, крепко сжимающая руку своего сына.
– А когда это случилось в последний раз?
– Три недели назад. Мальчуган, чьи бедные останки обнаружили ранним утром в конце улицы Тележников.
А теперь новое подлое убийство девочки, о котором упоминал мессир Арно де Тизан…
– Страсти Христовы! Неужели люди бальи не напали ни на какой след?
– Вот именно: ни на какой! Да на что они вообще годятся! Только и знают, что таскаться по харчевням, борделям и общественным баням![102] Я как подумаю, что этот дурачок Морис Деспре послал на виселицу невинного человека…
– Морис Деспре?
– Первый лейтенант бальи. Полный тупица, у которого только и хватает ума на то, чтобы разжиться кувшинчиком-другим да вытянуть из кого-нибудь несколько монет. Хотя не скажу, чтобы смерть этого попрошайки стала такой уж большой потерей – пустое место и морда вечно грязная.
– И к тому же совершенно невинный, – с улыбкой добавил Ардуин.
– Совершенно верно. Но, как бы там ни было, люди недовольны. Даже послали письмо монсеньору Бретонскому… Вы, конечно, скажете мне, что ничего толкового из этого не выйдет! Но раз уж мы платим такую кучу налогов, пускай нас за это хотя бы защищают.
– Это очевидно!
Трактирщица бросила опасливый взгляд в зал, будто подозревая, что там кто-то может прятаться, и произнесла тихим голосом, наклонившись к самому уху Ардуина:
– Мне бы, конечно, не следовало говорить приезжему о таких вещах. Вы, чего доброго, решите, что у нас тут не город, а разбойничий притон, но… Мы здесь пользуемся услугами знаменитого ученого, мессира Антуана Мешода. Он мой завсегдатай, здесь его принимают в сердечной и непринужденной обстановке. И он иногда делает кое-какие замечания… Нет-нет, он никогда не позволяет себе шутить над медицинскими секретами. По просьбе нашего бальи, мессира Ги де Тре, мессир Мешод исследовал трупы злодейски убитых детей. Конечно, он не вдавался в детали, но и услышанного мне хватило, чтобы понять, что все эти бедные дети перед смертью испытали много гнусностей и адских мучений.
Она подтвердила все, что Ардуин уже слышал от Арно де Тизана. Дети были изнасилованы, в том числе и противоестественным способом, а мальчики еще и кастрированы.
– Кажется, ваш бальи принял это дело очень близко к сердцу, – осторожно произнес мэтр Правосудие Мортаня.
Трактирщица испустила долгий вздох и возразила неуверенным тоном:
– К сердцу? Нет, этого не скажешь. Да этого милого бретонца в бантиках здесь не очень-то и часто видят. Не иначе боится измазать свои чулки кровью и уличной грязью… Если б не недовольство, которое с каждым днем становится все сильнее, он, должно быть, так и сидел бы у себя дома и слушал, как жена играет на кифаре[103].
Вопрос, еще достаточно смутный, крутился в мозгу Ардуина, как вдруг в таверну шумно ввалился какой-то толстый, громадного роста мужчина с красным лицом. Прямо с порога он заорал:
– Матушка Крольчиха, рыбки хочу, умираю! И утиных яиц мне, сегодняшних, которые только что выкатились из ее задницы. Омлету с салом, с сыром – и вы безо всяких хлопот осчастливите меня!
Трактирщица виновато улыбнулась Венелю-младшему и подошла к маркитанту.
Мэтр Правосудие попробовал золотистые медовые хлебцы. Он подождал, когда трактирщица закончит с новым посетителем, расплатился и вышел из «Напыщенного кролика».
11
Крепость Лувр, Париж, октябрь 1305 года.
В это же время
Суровая крепость Лувр, прозванная местными жителями «большой башней», находилась недалеко от Мельничного моста сразу за границей Парижа. Здесь всегда скапливались представители государственной власти – министерская канцелярия, счетная палата и сокровищница. Те, кто теснился за этими мощными стенами из темного, постоянно сырого камня, каждый день призывали перестроить наконец зловещий донжон, возведенный еще Филиппом II Августом. Но за недостатком средств работы постоянно отодвигались.
Из этого весьма неприветливого логова мессир Гийом де Ногарэ, советник короля Филиппа Красивого, правил королевством. Приближенные короля и придворные волновались по этому поводу, интриговали, строили планы, чтобы захватить хоть что-то: землю, должность, влияние, иногда даже просто возможность показать себя, слегка прикоснуться к власть имущим, одурманить себя всевозможными ухищрениями, в опасности которых некоторые могут убедиться, наблюдая внезапный каприз суверена или одного из его баронов.
В противоположность остальным, Карл де Валуа не боялся сварливого характера своего единственного родного брата-короля, который всегда демонстрировал по отношению к нему нежность, даже немного чрезмерную. Постоянные предостережения мессира Гийома де Ногарэ оставались без внимания. Советник видел, что непрекращающиеся финансовые требования царственного брата, с великолепным ликованием путающего свои карманы с государственной сокровищницей, могут привести к довольно скверным последствиям. Несмотря на громадные доходы, Карл де Валуа был по уши в долгах. Он брал взаймы, чтобы погасить ранее сделанные долги. Невольный поручитель короля позволял ему жонглировать деньгами с ростовщиками и банкирами Ордена тамплиеров. Если верить упорным и достаточно обоснованным слухам, Валуа был должен рыцарям Христа целое состояние[104]. Одно служило утешением мессиру де Ногарэ: несмотря на постоянные мечты о короне, Валуа никогда не предаст короля. Собственно говоря, эта важная уверенность была важнее всего в глазах советника, абсолютная преданность которого суверену оставалась незыблемой даже во время распрей Филиппа с папой Климентом V. И потому мессир де Ногарэ не строил каких-либо козней или ловушек против Карла де Валуа и всегда хорошо служил своему господину, зачастую даже вопреки собственным интересам.
Гийом де Ногарэ допускал такое разве что в глубине души: смерть молодой Жанны Наваррской[105], случившаяся несколькими месяцами раньше, его утешила, невзирая на глубокую печаль Филиппа Красивого. Жанна двигала по шахматной доске свои фигуры, самой вызывающей и опасной из которых был не кто иной, как Ангерран де Мариньи[106]. Вдобавок Жанна Наваррская осуждала то, что называла «удручающей непреклонностью» де Ногарэ, предпочитая ему циничный, но такой блестящий прагматизм де Мариньи – своего любимца среди придворных. Ее смерть означала для Гийома де Ногарэ отсрочку и еще большую власть.
