Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен
— Кто будет овсянку? — громко вопросила Нина Павловна, внося на вытянутых руках пузатую кастрюлю. — Сережа, освободи мне место!
— Муся, ты когда ехала, не обратила внимание, магазин на углу открыт?
— Я ехала в восемь, Юлия Витальевна, а он с девяти.
— Настя, зачем тебе домработница в восемь часов утра? — с недоумением спросила тетя Александра. — Теперь, когда нет Агриппины?
— Я одна не справлюсь, тетя.
— Она просто сошла с ума, когда оставила этот дом тебе, — проворчала тетя Александра как бы себе под нос, но так, чтобы все слышали. Впрочем, кажется, ее на самом деле слушал только один Кирилл. — Разве может девчонка уследить за домом?!
— Мама, Насте уже тридцать. Она вовсе не девчонка. — Это Соня. Голос равнодушный, лицо бледное, как кислая сметана, под глазами мешки.
Что такое? Она защищает Настю или, наоборот, говорит ей явную гадость?
— Ну конечно, девчонка! Даже ты еще девчонка, а тебе тридцать пять!
Словно молния сверкнула, по лицу Сони пробежала судорога, и все вернулось на место — бледное озеро кислой сметаны.
— Тетя, — вступила Настя, — мне еще только будет двадцать девять. А Соне всего тридцать три.
— На следующий год тридцать четыре, — сказала Соня безразлично.
— А мне через восемь лет — сорок, — объявил Кирилл. Все вдруг уставились на него, как будто он сказал какую-то непристойность.
— Вы тут совсем ни при чем, — отрезала тетя Александра, а Нина Павловна сунула ему под нос миску с овсянкой.
— Попробуйте! — предложила она весело, и Кирилл моргнул. — Моя овсянка — самая лучшая в мире.
— Нина, зачем ты хвастаешься? — строго одернула ее тетя Александра. — Меня, например, от твоей овсянки всегда пучит.
— Пучит? — переспросил Кирилл.
— Кофе налить? — вмешалась Настя. — Мой кофе тоже самый лучший в мире.
— В твоем кофе нужно топить преступников и убийц, — сказал Кирилл, глядя в ее веселые зеленые глаза, — высшая мера наказания.
— Не хочешь, не пей.
— Хочу.
— Тогда пей и молчи.
— Как трогательно! — протянула Света и качнула туго упакованным в топик бюстом. — Ну просто кино.
— Ты завидуешь, Светка, — сказал Владик, — у ребят все хорошо, а ты комплексуешь. Как все стервы.
— Владик, прекрати, — велела Нина Павловна.
— Это некрасиво, — подтвердила тетя Александра. — Хотя я думаю, что Владик хотел сказать, что Света всегда одета так… вызывающе. У молодых женщин сейчас начисто отсутствует достоинство. Одни совершенно открыто живут с любовниками, другие одеваются как кокотки.
— Лучше одеваться, как кокотка, чем как Соня, — сказала Света. — Влад, у тебя есть сигареты? Я вчера целую пачку высадила.
— Есть, солнышко. «Мальборо» подходит?
Тетя Александра заволновалась:
— Света, я требую, чтобы ты разговаривала со мной уважительно! Нина, скажи своей дочери, чтобы она придержала язык! Соня всегда одевается скромно, и тебе, Света, надо бы быть поскромнее. Да еще сигареты! Ты что? Лодочник?! Соня, где моя чашка? Налей мне молока. Только разбавь водой, цельное молоко очень вредно. Света, не смей курить в моем присутствии! Меня стошнит.
— Может, принести тазик? — предложил Кирилл и, получив пинок в лодыжку, долго соображал, от кого — Настя была далеко. С ним рядом сидела Нина Павловна и — чуть в отдалении — Настин отец.
— Я сегодня готовлю обед, — объявила Настина мать торопливо, — продукты мы привезли, только хлеба нужно купить.
— Я могу сходить, — предложил Сергей, до этого пребывавший в загадочном молчании.
— Хорошо бы скамейку починить, — подхватила Настя, косясь на тетю Александру, которая хватала ртом воздух и щипала на груди халат, словно он ее душил, — ту, которую дед сделал. Она все перекосилась.
— Еще бы она не перекосилась! — фыркнула Света. — Сколько ей лет? Сто? Ее не чинить, а сжечь надо.
— Жечь ее я не стану, — твердо сказала Настя, — Кирилл, почините с отцом скамейку.
— Я хочу посмотреть свои картины, — объявил Владик и как ни в чем не бывало закурил прямо под носом у своей мамаши, которую тошнило от запаха табака. Мамаша не сказала ни слова. — Настюха, ты не знаешь, там есть хоть что-то стоящее?
— Не знаю, Влад. Все картины в гостиной и в кабинете. Можешь смотреть сколько хочешь.
— А забрать?
— И забрать, конечно, — сказала Настя с некоторым недоумением, — это же твои картины.
Они все обращались к Насте, как будто именно она завещала им картины и машины. Они спрашивали у нее разрешения и даже когда не спрашивали, все время как бы оглядывались на нее. От того, что она была центром семьи, или от того, что она была ближе всех к бабушке?
— Надо же, как люди весело жили! — продолжал Владик. — Картины собирали, скамейки сколачивали, бриллианты покупали. А мы? С работы на работу, с работы на работу, и все.
— Весело, да, — согласился Дмитрий Павлович, — отца после войны посадили, а он, между прочим, генерал инженерных войск был. Сорока еще не исполнилось. Он пять лет просидел, вернулся инвалидом и через два года умер. Не жизнь, а рай.
— Я, между прочим, думаю, — сказал Владик, доверительно понизив голос, — что это бабуля его отравила.
Кирилл быстро посмотрел на него. Нина Павловна со стуком поставила на блюдце свою чашку. Тетя Александра перестала закатывать глаза, а Сергей выпустил Мусину руку, которую пожимал под столом.
— Ты что? — спросила Настя напряженным голосом. — Спятил?
Владик ни на секунду не утратил своей безмятежной вальяжности, продолжал мечтательно курить и щуриться на дым, как и полагается после летнего завтрака на террасе.
— А что? — спросил он, ни к кому в отдельности не обращаясь. — У нее же был этот, как его? Ну на всех фотографиях они вместе. Мам, как его звали?
— Владик, я не понимаю…
— Ну конечно, ты понимаешь. Ну этот Яков, который вместе с дедом воевал, а потом его дед в Ленинград привез. У бабули был с ним роман, и она деда спровадила в тюрьму, а сама осталась с Яковом. А?
— Влад, ты несешь что-то непотребное, — отрезала Нина Павловна, странно взволновавшись. — Что за чушь? Откуда ты ее взял? Тетя, это вы ему рассказали?
— Я?! — вскрикнула тетя Александра, как вчера в георгинах. — Я?!
— Мама вышла за папу в сорок шестом году, ей было девятнадцать лет, — продолжала Нина Павловна, — в сорок седьмом родилась я, а в сорок девятом Дима. Под Новый год папу арестовали, Диме было три месяца. А Якова Иосифовича посадили еще раньше. Какой роман? О чем ты говоришь? Мама потом много лет помогала его семье. У него жена была и дочь. По-моему, чуть постарше меня.
