Виктория Платова - После любви
– Во-первых, я получил чудесные карты. Во-вторых, чудесное письмо. И наконец, вы, Сашa. Этого больше, чем достаточно.
Я слишком расстроена, чтобы вовремя заметить странности, происходящие с Алексом Гринблатом: точнее, их можно отнести к странностям, которые происходят со мной. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас улыбка Алекса начинает воспроизводить саму себя, почковаться, делиться; через короткий промежуток времени я уже окружена частоколом улыбок со всех сторон.
Отсюда не вырвешься.
Лучшего материала для мышеловки, чем улыбка Алекса, – не найти.
Я закрываю глаза и тотчас же снова открываю их: все в порядке, вот он, Алекс (в единственном экземпляре) и – что гораздо более важно – его смеющиеся губы. В единственном экземпляре. Должно быть, именно такими подвижными, гуттаперчевыми губами были наделены испанские и португальские миссионеры, обратившие в католицизм целый континент.
– Вы как будто совсем не расстроены, Алекс.
– Я и вправду не расстроен.
– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?
– Хочу.
…Я провожу вечер в одиночестве.
Подготовка к нему занимает всю вторую половину дня, я так ей поглощена, что вспоминаю о Доминике и обо всем случившемся всего лишь два раза.
Первый – когда нахожу под дверью небольшой конверт с жирным пятном в левом нижнем углу. Никаких вкладышей в нем нет. За исключением проклятого кольца, которым прямо перед моим носом поигрывал вчера Доминик и которое (как мне казалось) было удачно сплавлено Наби. И вот теперь оно снова вернулось ко мне. Проследить путь кольца не так уж сложно: честный парень Наби сунулся с ним к Доминику, а Доминик отфутболил его ко мне, да еще наверняка снабдил Наби конвертом. Интересно, это случилось до или после бойни? – выяснять у меня нет желания.
Я засовываю кольцо и конверт в ящик стола, вынимаю из пакета ключ и отправляюсь с ним в ванную. Ключу просто необходимо пройти обряд очищения от рыбьей требухи, к тому же она начинает явно подванивать: запах нерезкий, но он уже перешиб запах кухни, идущий от конверта. Конверт успел побывать на кухне у Наби, отсюда и пятно.
Под напором воды головка ключа обнажается, и я испытываю легкое разочарование. Она совсем не такая, какой я втайне желала бы увидеть ее: голова единорога, Вишну, медитирующий под священным деревом баньян, женщина-ящерица как праматерь сущего, воплощенное в геометрии число двадцать один как знак совершенства – ничего этого нет и в помине. Даже завалящий масонский символ мне не обломился. Головка ключа унизительно банальна: овал или неправильный круг, все ключи в нашем отеле имеют сходную форму, на переоснащение электронными у Доминика никогда не хватало денег.
Я кладу ключ на край раковины и тотчас же забываю о нем.
Новая, совершенно нелепая мысль посещает меня: прежде, чем отправиться на свидание с Алексом (вопреки всему я смутно надеюсь, что это – свидание), не мешало бы побрить ноги.
И кое-что еще.
О, боже! Если бы я бежала в Марокко с Японских островов и (по определению) была бы японкой, то зеркало в ванной отразило бы широкий рукав кимоно, прикрывший смущенное хихиканье. Но в зеркале я вижу только русскую, она не сумела ни покорить, ни удержать ни одного мужчину. И нет никаких предпосылок, что бритые ноги и кое-что еще сумеют переломить ситуацию. «Откровенно говоря, дорогая, мне совершенно наплевать», – нечто подобное говаривал Ретт Батлер Скарлетт О'Хара, цитата номер один в мировом кинематографе. Алекс Гринблат знаком с ней наверняка.
Я – русская. Я все еще русская.
Несмотря на въевшийся в кожу загар, несмотря на заметно (но не кардинально) посветлевшие на южном солнце волосы, глаза, наоборот, стали намного темнее, а у краешков губ… у краешков губ появились морщинки, как долго я не рассматривала себя в зеркале?
Три года.
Столько же времени меня не волновала небритость ног, потому и станком я не разжилась.
Ха-ха, станок можно было бы одолжить и у толстяка – и это второе воспоминание о Доминике. Не хочу больше думать о нем! Не хочу!
…Станок и два лезвия к нему обнаруживаются в стеклянном павильончике напротив отеля – у Джумы, брата Фатимы, мелкооптового торговца. Ассортимент павильончика не поражает разнообразием: сигареты, брелки для ключей, магнитные нашлепки на холодильник (обычно это верблюды в фесках с надписью «Coca-Cola»), прокладки, зубная паста, просроченное бисквитное печенье, фисташки в пыльных пакетиках и огромное количество бутылок с питьевой водой, торговля водой идет особенно бойко.
У Джумы я покупаю прокладки.
А теперь добавился еще и станок с двумя лезвиями, я полна решимости явиться на свидание с Алексом во всеоружии.
Я все еще пребываю в заблуждении, что это – свидание.
– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?
– Хочу.
«Хочу» – ключевое слово, его можно трактовать как угодно, вот только время, когда наступит «хочу», Алекс не уточнил.
Заодно не мешало бы узнать когда начнется и сам вечер в понимании Алекса. Шесть – слишком рано, если я постучу в его номер в шесть – он точно запишет меня в нимфоманки (плюс бритые ноги и кое-что еще). Семь выглядит предпочтительнее, в семь я сойду за скучающую интеллектуалку в поисках собеседника (плюс бритые ноги и кое-что еще), еще один добавленный час окружит меня легким ореолом любительницы приключений, а до девяти…
До девяти можно и не дожить.
И будут ли в девять мои ноги таким же гладкими, как сейчас?
Нужно было воспользоваться эпилятором, но эпиляторы в забегаловке Джумы не продаются.
Перебрав все возможные варианты, я останавливаюсь на половине восьмого: все еще интеллектуалка, но и любительница приключений тоже. Именно в полвосьмого я тихонько стучу в номер Алекса – чтобы получить в ответ надменную тишину.
Тук-тук. Я не верю своим ушам.
Тук-тук. Я не верю своим глазам.
Тук-тук-тук. Он обманул меня, поганец, сукин сын!
Никчемное шелковое платье сразу же начинает жать мне в плечах, никчемная шаль удавкой затягивается на шее, никчемная сумочка для коктейля веригами повисла на сгибе локтя. Я вот-вот свалюсь со шпилек, купленных в Гостином Дворе четыре года назад, за это время шпильки успели выйти из моды и снова зайти в нее. С черного хода. К Алексу Гринблату с черного хода не подберешься.
– Алекс? – просительно блею я. – Алекс, вы там?
Глас вопиющего в пустыне.
– Если вы там и не открываете, то знайте – вы сукин сын. Поганец. Дерьмо.
Le tnerde, со смаком произношу я, следом за le merde выплывает l'amour, теперь они идут ноздря в ноздрю, быстрым аллюром, хвосты развеваются, гривы спутаны, кто бы мог подумать, что в моей душе эти кобылки выступают дуэтом! И одна уже неотличима от другой.
