Мэри Стюарт - И девять ждут тебя карет
— Надеюсь, сегодня мы не встретимся с медведем.
— Сейчас они спят, — успокоил меня мальчик. — Они не опасны, если только их не потревожить во время спячки в берлоге.
Словно желая подтвердить свои слова и испытать судьбу, мальчик вскочил на большую кучу сухих прошлогодних листьев, так что они взмыли в воздух яркими золотыми пятнами. К счастью, в берлоге не было медведя.
— Они спят очень крепко, — объяснил Филипп, явно решивший оправдать свою неудачу, — с орехами за щекой, как белки или рубундуки.
— Бурундуки.
— Бурундуки. Может быть, вы не хотите искать медведей?
— Мне бы не хотелось, если ты не имеешь ничего против, — сказала я извиняющимся тоном.
— Ну, тогда не будем, — великодушно согласился мальчик. — Но в лесу можно увидеть много других вещей, так я думаю. Папа мне о них рассказывал. Там есть дикие козы, и сурки, и лисицы, о, много всего! Как вы думаете, когда я буду иметь десять лет...
— Когда мне исполнится десять.
— Когда мне исполнится десять, мне позволят взять ружье, ходить на охоту и стрелять, как вы думаете, мадемуазель?
— В десять лет вряд ли, Филипп, но, конечно, позволят, когда ты станешь немного старше.
— В десять лет я буду старше.
— Конечно старше, но все же будешь еще недостаточно большой. Ты не дорастешь еще до такой степени. .. я хотела сказать, не будешь достаточно велик, чтобы носить ружье, подходящее для охоты на медведя.
— Тогда я буду охотиться на белок и бундуруков.
— Бурундуков.
— Рубундуков. Мне позволят взять маленькое ружье, чтобы стрелять в рубундуков, когда мне исполнится десять?
— Может быть, хотя я очень сомневаюсь. Во всяком случае, это то, что называют ложными амбициями.
— Platt-il?[13]— Мальчик подпрыгивал передо мной, со смехом глядя на меня через плечо; его лицо светилось бледным румянцем под красной вязаной шапочкой. Передразнивая меня, он сказал с капризной гримасой: — Пожалуйста, по-английски.
Я засмеялась:
— По-моему, просто стыдно стрелять в белок и бурундуков, этих очаровательных зверушек.
— Очаро-вательные? Ну нет. Они грызут молодые деревья, доставляют много хлопот, и из-за них большие убытки. Это говорят лесники. Их надо стрелять.
— Очень по-французски, — сухо сказала я.
— Я француз, — напевал Филипп, весело прыгая передо мной. — И это мой лес, — щебетал он. — Все деревья вокруг — мои. Когда я вырасту и у меня будет ружье, каждый день буду ходить на охоту и стрелять белок и бундуруков. Посмотрите — вот сидит белка. Сейчас мы ее подстрелим. Ба-бах!
Он наводил палец на воображаемых белок и «убивал» их, сопровождая все это необычайно шумной песней, слова и мелодию которой сочинил только что. Она звучала примерно так:
Бах, бах, бах,
Бах, бах, бах.
Попалась, попалась,
Бах, бах, ба-бах!
— Смотри себе под ноги, дурачок, — сказала я, — а то сам бабахнешься.
И тут почти одновременно произошли три вещи.
Филипп, который, подпрыгивая, бежал впереди, обернув ко мне смеющееся лицо, споткнулся о корень и упал. Раздался резкий звук, словно кого-то хлопнули ладонью по спине; щелчок — и что-то ударилось о дерево совсем рядом с головой мальчика. А через секунду, разорвав торжественную тишину леса, донесся звук выстрела.
Не знаю, сколько времени понадобилось мне для того, чтобы осознать, что произошло. Звук выстрела, который невозможно спутать ни с чем другим, и распластанное тело ребенка на дорожке... На секунду мне показалось, что у меня остановилось сердце; словно судорога боли, пронзил ужас. Потом Филипп пошевелился, и тогда только до меня дошло, что в него стреляли и промахнулись.
Сама того не сознавая, я изо всей силы крикнула, повернувшись в сторону леса, стеной вставшего над нами: «Не стреляй, идиот! Здесь люди!» Подбежав к Филиппу, я наклонилась над ним, чтобы убедиться...
Мальчик, конечно, был невредим, но, когда я подняла глаза и увидела дыру в стволе, чуть выше того места, где он лежал, стало понятно, что пуля прошла совсем рядом. Глупая песенка, из-за которой он оступился и упал, спасла ему жизнь.
Филипп поднял лицо, сразу потерявшее румянец и веселое выражение. Худенькая щечка была в грязи, глаза испуганно блестели.
— Это было ружье. Что-то ударилось о дерево. Пуля.
Он говорил, естественно, по-французски. Теперь не время было поправлять его или притворяться, что я не знаю французский. Все равно он слышал, как я кричала по-французски, обращаясь к тому, кто выстрелил в нас.
— Какой-то дурак охотится на лисиц, — сказала я по-французски и обняла его, а сама подумала: «Разве на лисиц так охотятся?» — Все в порядке, Филипп, все хорошо. Это глупая ошибка, вот и все. Он услышал, как я крикнула, и сам испугался сильнее нас с тобой. — Улыбнувшись мальчику, я поднялась на ноги и помогла ему встать. — По-моему, он принял тебя за волка.
Филипп весь дрожал, но он был больше рассержен, чем испуган.
— Он не имеет права так стрелять. Волки не поют, и, во всяком случае, никто не стреляет по звуку. Чтобы выстрелить, надо подождать, пока не увидишь, куда стреляешь. Он дурак, слабоумный. У него надо отобрать ружье. Я его уволю.
Надо было дать ему излить ярость. Он говорил дрожащим, срывающимся голосом, в котором странно и трогательно смешивались интонации испуганного ребенка и разгневанного графа де Вальми. Вглядываясь в лес, раскинувшийся на склонах, я ждала появления испуганного лесника. Прошло несколько секунд — я поняла, что в лесу, по всей вероятности, никого нет. Тропинка, по которой мы шли, вилась среди деревьев, довольно далеко отстоящих друг от друга. Над нами склон на несколько сот ярдов зарос грубой травой — это было открытое пространство, где царил яркий солнечный свет, стояло несколько молодых березок, куманика и жимолость оплетали корни упавших деревьев. На гребне холма виднелся хаос камней и темная стена ухоженного леса. Все было неподвижно. Тот, кто бродит здесь с ружьем, не имел ни малейшего намерения признаться в только что допущенной им безумной неосторожности.
Дрожащим от волнения голосом я сказала:
— Ты прав. Кто бы это ни был, ему нельзя позволить находиться рядом. Подожди здесь. Раз он сам не выходит, я пойду посмотрю...
— Нет!
Он произнес это почти шепотом, крепко ухватившись за мою руку.
— Ну, Филипп, подожди, с тобой ничего не случится. Сейчас этот человек уже за много миль отсюда и с каждой минутой убегает все дальше. Пусти меня, будь хорошим мальчиком.
— Нет!
Я посмотрела вверх, где среди деревьев никого не было видно, потом вниз, на маленькое худое личико под красной вязаной шапочкой.
— Ладно, — сказала я. — Пошли домой.
Мы быстро возвращались той же дорогой. Я все еще держала за руку Филиппа, крепко уцепившегося за меня.
— Не волнуйся, Филипп, мы скоро все выясним, твой дядя прогонит его, — сказала я. От злости и пережитого волнения дрожали губы. — Это был или неосторожный дурак, который так испугался, что не посмел выйти к нам и признаться, или сумасшедший. Наверное, он считает, что просто пошутил, но твой дядя все выяснит. Увидишь, его уволят.
Мальчик ничего не ответил. Он трусил возле меня, мрачный и молчаливый. Он больше не прыгал и не пел. Я старалась, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно, хотя вся кипела от ярости:
— Как бы то ни было, первым делом мы пойдем прямо к мсье де Вальми.
Его ручонка, зажатая у меня в ладони, дрогнула.
— Нет.
— Но, Филипп, милый... — Я замолчала и посмотрела вниз, на запрокинутую красную шапочку. — Ладно, тебе не надо идти, но я должна. Берта подаст тебе чай и посидит с тобой, пока я не вернусь. Я попрошу твою тетю подняться, чтобы не заставлять тебя спускаться к ней в салон, а потом мы поиграем в фишки до самого вечера. Ну как, идет?
Красная шапочка кивнула в ответ. Некоторое время мы шли молча. Когда подошли к мосту, где Филипп считал форелей, он даже не взглянул на воду, струившуюся далеко внизу.
Ярость вновь вспыхнула во мне:
— Мы добьемся, чтобы этого преступника выгнали, Филипп. Не думай больше о случившемся.
Он снова кивнул, а потом искоса посмотрел на меня со странным выражением.
— Что случилось?
— Вы ведь говорите со мной по-французски, — сказал он. — Я только что заметил.
— Да, — улыбнулась я ему. — Вряд ли можно было ожидать, чтобы ты помнил английский, когда в тебя стреляли, как в бундурука.
На его губах промелькнула слабая улыбка.
— Вы ошиблись. Надо говорить «бурундука»,— сказал мальчик и неожиданно заплакал.
Мадам де Вальми была одна в розарии. Ранние фиалки уже начали распускаться по бокам дорожки, по которой она прогуливалась. На краю террасы расцвели желтые нарциссы. Несколько цветков она держала в руках.
Мадам стояла лицом к нам и увидела нас, как только мы вышли из леса. Она нагнулась, чтобы срезать еще один нарцисс, но замерла, потом медленно выпрямилась — и цветы выскользнули из разжавшихся пальцев. Даже издали — мы были от нее на расстоянии нескольких сотен ярдов — она заметила грязь на пальто Филиппа и его угнетенный вид, сразу бросавшийся в глаза.
