Фредерик Дар - Значит, ты жила
— У вас нет друга, который мог бы…
У меня был только один друг, способный мне помочь, но я выпустил в него несколько пуль.
— Нет, Сильви, ни одного!
— И никаких родственников?
— Только дальние, где-то в провинции. Они и раньше не дали бы мне ни гроша, а тем более в нынешней ситуации!
— Однако необходимо что-то придумать… Ли спешит. Он нашел себе работу на Лазурном Берегу и завтра уезжает… Он хочет получить деньги до отъезда.
Я пытался найти выход. Двести тысяч франков, это не так уж много… Но когда вы сидите в тюремной камере по обвинению в двойном убийстве — нелегко их достать.
— Подумайте… А что, если я пойду в ваш банк?
— У меня там один пассив.
— Что же делать, Господи! Что делать?
Она нервно ходила по узкой камере, заложив руки за спину, сплетая пальцы.
— Хорошо, я справлюсь сама.
— Но, Сильви…
— У меня есть фамильные драгоценности, доставшиеся мне после отца. Я заложу их в ломбард без ведома матери!
— Нет!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы вы делали это ради меня, Сильви. Я не достоин этого.
Если б у нее было побольше опыта, она бы заметила, что мои слова звучат так же фальшиво, как текст из какой-нибудь дешевой пьесы. Но она переживала свое приключение со всей страстью.
— Вы поможете мне их выкупить позднее, Бернар, когда все трудности будут позади.
— Вы сказали «Бернар»!
У нее на губах появилась и тут же исчезла робкая неуверенная улыбка. Я протянул к ней руки. Наверное она устремилась бы в мои объятия, но в дверь постучал надзиратель.
— Время истекло, мэтр…
Слегка пошевелив пальцами, она сделала знак рукой, как бы благославляя меня. Многообещающий знак спасителя.
Когда дверь за ней закрылась, я заметил на полу небольшой прямоугольный обрывок зеленой бумаги… Андре всегда писала на зеленой бумаге. Бледно-зеленой, цвета морской волны, очень скромной. Это соответствовало ее эстетическим принципам… Изменила ли она мне? Да. Если верить этим нескольким строчкам у меня перед глазами.
В общем, осуществив свою махинацию, я лишь реконструировал истину!
Какую же шутку сыграла судьба!
Часть третья
Глава XII
Опасность отступала. Благодаря этому обнаружившемуся факту мне удастся убедить присяжных… Меня переполняла какая-то совсем новая надежда, и я вновь обрел веру. Напрасно меня повергли в уныние блестящие аргументы следователя Лешуара. Для того, кто отказывается признать свое поражение, еще не все потеряно.
Теперь, узнав эту новость, я буду сражаться до конца. Я всех стану уверять в своей невиновности. Буду кричать во все горло, пока мне не поверят. Я придумаю свою правду, я сам поверю в нее. Прежде всего я должен забыть о том, как все произошло, и думать только о своей версии. Для того, чтобы убедить других, надо как следует убедить самого себя! Преисполненный решимости и уверенности в себе, я сразу уснул…
Но ночью внезапно проснулся. Открыл глаза и взглянул на синеватый свет ночника, черный прямоугольник окна, расположенного столь высоко, что оно почти походило на слуховое. В фиолетовой темноте скудная обстановка камеры выглядела особенно безобразно. Умывальник, унитаз светились мертвенно-белым светом, напоминая больницу. С бьющимся сердцем я приподнялся на локте. Внутри меня зародилась новая боль. Мне не удавалось определить ее происхождение; я не мог разобрать, страдаю я физически или морально. Так или иначе я был сражен силой этого ощущения.
Я сполз с кровати и, добравшись до крана, стал пить медленными глотками безвкусную и ржавую воду тюрьмы. Кран, когда его открывали, издавал звук, подобный шуму старого мотора, натужно работающего на подъеме. Он разбудил обитателей соседней камеры, и те принялись стучать в стену… Я закрутил кран, утер тыльной стороной руки мокрые губы. Я не понимал, что со мной. Меня бросало в жар, я был на грани обморока.
Сев у деревянного стола, я заплакал. Я испытывал не горе, а настоящее отчаяние. Необъяснимое, огромное отчаяние, которое полностью меня опустошало. Я думал об Андре. Она обманула меня… Я прожил рядом с ней годы, ее пассивность, ее спокойная любовь меня тяготили. А она в действительности меня не любила… Она предпочитала мне другого мужчину… Как же она сумела меня провести!
В общем, она умерла, потому что слишком хорошо притворялась. Вызови она во мне ревность, она пробудила бы во мне и интерес, вместо того, чтобы стать для меня обременительным грузом, который мне было все тяжелее тащить по мере того, как увеличивалась моя усталость! Я вновь видел ее в нашем доме, спокойную, внешне счастливую, встречающую меня улыбкой и подставляющую щеку для поцелуя…
Перед моим внутренним взором возникало множество картин. Мирные картины, которые я прежде считал невыносимыми! Какими они казались мне сладостными теперь…
Я подобрал обрывок бумаги и приблизился к ночнику.
Если мы не видимся несколько дней, я чувствую себя совершенно потерянной. Милый, моя жизнь без тебя делается такой серой…
У меня по лицу все текли слезы, обжигая его, словно едкая кислота.
— Андре… — пробормотал я, — Ах, Андре… Я не только тебя убил, но и отучил любить меня…
«Я мог бы сделать тебя счастливой, но вместо того, едва женившись на тебе, я начал медленно тебя убивать. Я задушил тебя скукой…»
Как же этому негодяю Стефану удалось добиться ее расположения? А я, дурак, ничего не заметил… Теперь я понимал, почему он стремился отправить меня на свои марганцевые рудники. Он хотел, чтобы я исчез, но добивался этого осторожно, по-своему. Если говорить о преступлении, не оставляющем улик, то в некотором смысле он сумел бы совершить его лучше, чем я. Еще я понимал теперь его готовность оказать мне помощь… Он это делал не ради меня, а ради Андре…
Определенно у него было немало причин меня презирать…
Я задыхался. Подтащив табуретку как можно ближе к окошку, я взгромоздился на нее, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух. Но и здесь он был насыщен миазмами. То был воздух, проникавший сквозь железную решетку.
— Андре! Дорогая, послушай меня…
Как бы я хотел поговорить с ней несколько минут. Объяснение облегчило бы мне душу. Только это было невозможно. Даже свобода не приблизила бы меня к Андре. Я еще не осознал бесповоротность смерти. Кончено! Кончено навсегда, навеки…
— Андре!
Я бормотал ее имя, как бы посылая его в беззвездное небо за окном, но оно возвращалось, камнем падая мне на сердце, будто было слишком тяжелым, чтобы преодолеть темный прямоугольник, зияющий наверху.
