Барбара Вуд - Мираж черной пустыни
— Но, — сказала Фатма, — эти стипендии предназначаются для африканцев!
— Я и есть африканка. Я родилась в Кении.
— Да, но эти деньги должны были пойти на обучение чернокожего студента.
— Я наполовину черная.
«Недостаточно черная», — прочитала она во взгляде Фатмы.
— Ты понимаешь, что я имею в виду. Эти деньги предназначались угнетенным черным братьям и сестрам. Студентам, которым нужна наша помощь.
— Мне тоже нужна ваша помощь. У меня нет ни денег, ни семьи. К тому же я честно заработала ее. Я состязалась с полуторатысячной армией студентов и победила.
— Ты должна была отказаться от стипендии в пользу черной сестры.
— Почему?
— Потому что у тебя есть преимущество, которого у нее нет.
— И что это за преимущество?
— Ты белая.
К этому времени африканский загар Деборы начал смываться, а ее короткие кудрявые волосы, отрастая, начали выпрямляться. Она поняла, что эти афроамериканки на самом деле никогда не считали ее сестрой, так как она не обладала необходимой для этого внешностью. «Но в душе я африканка! — хотела она прокричать им. — Во мне больше африканского, чем в любой из вас! Мой отец, Дэвид Матенге, был великим борцом за свободу!»
Она видела, с каким надменным, самоуверенным, практически нахальным видом они ходили среди толпы. Десять лет назад эту четверку ни за что бы не приняли бы в этот привилегированный колледж. Теперь же, как казалось Деборе, в век внезапно обострившегося свободомыслия, все отчаянно хотели дружить с ними.
Как-то она пришла на небольшую вечеринку к Даре, где сестры, Дебора и чисто символическое количество белых общались, демонстрируя всем своим видом расовое единение. Тогда-то Дебора впервые отведала калифорнийского вина и, выпив слишком много, умудрилась обидеть оба лагеря, рассказав одну из смешных историй тети Грейс про Марио.
— Однажды она зашла в кухню и увидела, как он скатывает мясные фрикадельки на собственной груди и бросает их на сковороду!
Смех Деборы быстро смолк, когда она увидела устремленные на нее взгляды собравшихся. В комнате стало тихо: нарушала тишину лишь звучавшая из стереопроигрывателя музыка.
— Почему ты называешь его «вашим работником»? — спросила Дара.
Дебора не знала, что ей сказать.
— Мне кажется, — раздался чей-то голос, — что кенийские империалисты ничем не отличаются от южноафриканских и родезийских. Все они расистские ублюдки.
Дебора хотела объяснить им, что они все не так поняли, что Кения вовсе не такая. Нет, конечно, ее дядя Джеффри был расистом, но ее тетя Грейс и многие другие никогда ими не были. Деборе казалось, что в Кении намного меньше расовых предрассудков, чем здесь, в этой претенциозной стране, где люди меняли свои имена, надевали костюмы и притворялись друзьями, потому что так полагалось в этом обществе. Она почувствовала, что эти американки начинают выводить ее из себя.
Она хотела сказать этим «сестрам», что они были не африканками, а лишь жалкими пародиями на них; что Сара никогда бы не признала в них своих и что, если бы они знали, каково это — быть настоящими африканскими женщинами, они бы так рьяно не стремились затесаться в их ряды, потому что быть истинной африканкой означало быть в полном подчинении у своего мужа или отца, работать в поте лица в поле, рожать одного ребенка за другим, носить на себе, подобно вьючному животному, тяжеленные ноши.
Затем она подумала о Саре, о ее красивой ткани, о несбыточности ее желания открыть свое дело; она вспомнила Кристофера, их дом на реке Чания и разрыдалась. Этот день оказался ее последним днем в организации черных сестер.
Были в студенческом городке и другие коалиции и ассоциации прогрессивных молодых белых людей, которые не судили человека по цвету его кожи, одежде и речам. Дебора смотрела на дружбу с ними как на лекарство от всевозрастающего одиночества и чувства отверженности. Но это тоже закончилось полным разочарованием.
— Привет, — раздался позади нее голос.
Дебора обернулась и увидела перед собой улыбающееся бородатое лицо. Она много раз видела этого человека в студенческом городке. Он был поистине вездесущим: участвовал в антивоенных парадах, уклонялся от службы, одолевал всех вопросом, как мог победить на выборах Никсон, если ни он, ни остальные десять миллионов избирателей не голосовали за него.
— Классная вечеринка, да?
Дебора выдавила из себя улыбку. Он стоял слишком близко к ней, и она почувствовала себя загнанной в ловушку. Боль, которую она носила в себе, словно маленький драгоценный камушек, начала расти.
— Э-э, ты учишься здесь? — спросил он.
— Да.
— На каком факультете?
— На медицинском, на подготовительных курсах.
— Круто. А я на философском, хотя до сих пор не могу понять, какого черта я буду делать с дипломом философа. Значит, медицина, да? В какой мединститут собираешься поступать?
— Еще не знаю. Я живу одним днем.
— Классный акцент. Ты из Англии?
— Нет. Из Кении.
— Круто! Мой двоюродный брат ездил в Кению с Корпусом мира. Долго там не протянул. Вернулся. Слишком грязно, сказал. А я и не знал, что в Кении еще остались белые. Двадцать лет назад там, кажется, было восстание зулу?
— May May, — поправила его Дебора.
Он пожал плечами.
— Один черт. Тебе принести чего-нибудь поесть? Они здесь готовят обалденные блюда с карри. Эй! Ты куда?
Дебора проворно протиснулась сквозь толпу людей, нашла двери, выходящие на патио, и выскочила в теплую калифорнийскую ночь.
Она бегом пересекла лужайку и села на пустую скамейку. Она чувствовала, как драгоценный камень, которым была ее боль, разрастался в ней, пока не заполнил все ее тело и не начал прорезать его своими острыми гранями. Чужая ночь начала поглощать ее; душа земли, которая так и не стала ей родной, украдкой кружилась вокруг нее, словно примеряясь к ней, словно решая, оставлять ее здесь или нет.
«Я не должна любить тебя, Кристофер. Я не должна думать о тебе как о любимом мужчине…»
Наконец Дебора дала волю чувствам и заплакала, как плакала практически каждый день, с тех пор как уехала из Кении, с того самого дня, когда нашла любовные письма своей матери. Дебора смутно помнила, что было потом. Не помня себя от горя, она нашла дорогу к миссии и позвонила поверенному своей тети. «Я хочу отписать этот дом монахиням, — сказала она ему. — И я хочу, чтобы вы как можно быстрее продали Белладу, вместе со всем, что там есть. Мне все равно, сколько вы выручите. Я уезжаю из Кении и никогда больше не вернусь сюда».
В ту ночь она даже не осталась ночевать в миссии; там было слишком многолюдно. Она поспешно собрала свои вещи и уехала в Найроби, откуда, проведя бессонную ночь в отеле «Норфолк», первым же рейсом улетела в Лос-Анджелес. Руководство студенческого городка разрешило ей досрочно въехать в общежитие, где она провела целую неделю в полном одиночестве и душевных терзаниях. Потом начались занятия, и Дебора с головой окунулась в насыщенный учебный процесс.
