Линда Ховард - В огне
Пока Кэйл смаковал кофе, потихоньку подкрался рассвет. Теперь уже можно было рассмотреть горы, глубокую зелень окружающего леса, поющих птиц. Желудок напомнил о том, что он бодрствует уже несколько часов и пора завтракать. После еды Кэйл приступил к обзвону своих людей и к разработке детального плана.
* * * * *
ПОД ПОТОЛКОВ СВЕРКАЛИ ХРУСТАЛЬНЫЕ ЛЮСТРЫ.
На самом деле весь танцевальный зал сверкал и искрился – от светильников до бокалов на столах, от драгоценностей, украшавших волосы, уши, шеи и руки до блесток и страз на платьях, туфлях и вечерних сумочках. Сверкало все.
Дженнер подавила вздох. Она чертовски устала от блеска, ей чертовски надоели эти бесконечные благотворительные акции, даже если они проводились действительно ради благого дела. Почему нельзя просто выписать чек и все?
Даже при том, что она признавала общественную значимость подобных проектов, времяпровождение, включавшее дегустацию вин и дорогостоящий обед, за которым неминуемо последует аукцион, где по завышенным ценам будут продаваться абсолютно ненужные ей вещи, не соответствовало представлениям Дженнер о развлечениях. И все-таки она здесь. Снова.
По вине Сид, конечно. Сидни Хэзлетт была ее единственной настоящей подругой в избранном обществе южной Флориды, и она часто просила Дженнер посетить то или иное мероприятие, чтобы поддержать и подстраховать. По иронии судьбы, странному стечению обстоятельств или капризу природы – чему бы там ни было – рожденная в роскоши молодая женщина, которую баловали, холили и лелеяли всю ее жизнь, страдала от почти парализующего недостатка уверенности в себе. В то время как Дженнер, возникшая, по сути, из ниоткуда, могла кого угодно привести в замешательство и проигнорировать любые проявления высокомерия, будто те, кто его демонстрировал, в ее глазах ничего не значили.
Вот так Дженнер и сумела прожить семь лет, прошедшие после ее отъезда из Чикаго. Следует признать, что в общем и целом люди здесь были с ней вежливы, даже любезны, но не допускали в свой узкий круг. У нее имелось много знакомых, но всего одна подруга. Сид.
По словам Сид, ее присутствие сегодня вечером было обязательным, а это значило, что и Дженнер придется принять участие в действе. Так что хоть ей и хотелось просто подмахнуть чек для детской больницы и считать дело сделанным, приходилось терпеть все эти утомительные церемонии, которые все равно закончатся подписанием чека.
Дженнер даже не нравилось вино, что явно указывало на ее плебейскую кровь и низкопробное пролетарское воспитание. Пиво – вот что ей нужно для счастья. Дженнер с трудом удавалось не кривиться при каждом глотке. По крайней мере за обедом она получит свой любимый коктейль «Качели», восхитительную смесь из шампанского пополам со свежевыжатым соком зеленых яблок. Она терпеть не могла шампанское само по себе, но с яблочным соком – это здорово. Все официанты и бармены на таких приемах знали, что она пьет, и не задавали вопросов.
Но где же Сид, в конце-то концов? В любой момент может начаться обед, и раз уж Дженнер принудили посетить это мероприятие, хорошо бы иметь рядом кого-то, с кем можно поговорить. Она испытывала нешуточное раздражение. Такие испытания, чтобы составить Сид компанию, а та даже не явилась. Хотя чего-то подобного следовало ожидать – Сид частенько опаздывала. Отчасти, как подозревала Дженнер, из-за того, что страшилась светских обязанностей даже больше, чем подруга. Однако обычно задержка составляла от пятнадцати до тридцати минут, а в этот раз Сид пропустила всю дегустацию, которая тянулась больше часа.
Дженнер уже подумывала ускользнуть и позвонить Сид, когда сзади послышался знакомый голос:
– Ты снова блондинка, мне нравится этот оттенок.
Обернувшись, Дженнер криво улыбнулась:
– Ты опоздала. Если б я знала, что ты собираешься забить на дегустацию, то и сама бы не пришла.
– Я просто никак не могла подобрать одежду.
Сид со вздохом осмотрела себя. На взгляд Дженнер, подруга выглядела прекрасно. Ее кремовое платье классического силуэта идеально подходило к светлым волосам медового оттенка и к золотистой коже. Да и сама Сид, с ее природной доброжелательностью, написанной на лице, выглядела очень привлекательно. Однако она слишком придирчиво относилась к себе, постоянно опасаясь, что не сможет удовлетворить взыскательные вкусы своего отца, что над ней будут смеяться. Она всегда сомневалась, правильно ли выбрала одежду, и никогда не останавливалась на первой же примеренной вещи. По крайней мере без того, чтобы не перемерить еще несколько нарядов, прежде чем в отчаянии вернуться к первоначальному варианту.
Беспокоясь о Сид, Дженнер могла бы возненавидеть мистера Хэзлетта, если бы заботливый отец так очевидно не обожал дочь, не пытался множеством разных способов укрепить ее хрупкую самооценку и не испытывал такого громадного облегчения и благодарности по отношению к Дженнер за то, что та подружилась с Сид. Майкл Хэзлетт действительно отличался безупречным вкусом. Красивый, с изысканными манерами, и к тому же крупный бизнесмен, он великолепно чувствовал себя на своем месте. При том он ни разу не сказал ничего мало-мальски критического в адрес Сид и вступил бы в сражение с тиграми, чтобы защитить свою малышку. Трудно ненавидеть того, кто не только не был злодеем, но фактически в своей собственной располагающей манере, по-мужски неуклюже пытался показать своей дочери, насколько она неповторима и привлекательна. Дженнер и мистер Хэзлетт стали сообщниками и старались устроить так, чтобы один из них постоянно находился под рукой и мог обеспечить поддержку Сид, если та в ней нуждалась.
Как, например, сейчас.
– Выглядишь ты, как всегда, великолепно, – сказала Дженнер, – но бросать меня одну на произвол судьбы во время дегустации вин с твоей стороны недобросовестно.
– Давай лучше поговорим о твоих волосах, а не о моем опоздании, – с улыбкой ответила Сид. – Я все же настаиваю, что быть блондинкой тебе подходит больше всего, ты выглядишь живой и яркой. Хотя и темно-рыжий хорошо смотрелся, – быстро добавила она. – И черный был очень элегантен. А какой у тебя естественный цвет?
– Мышастый, – огрызнулась Дженнер. Хотя она уже много лет не видела тот блеклый оттенок, но помнила его в точности. Психоаналитик, наверное, нашел бы интересным покопаться, почему она так часто и так радикально перекрашивается, но это ее волосы, и если ей хочется их перекрашивать, то это ее дело. И кому какая разница, что об этом может сказать психоаналитик? Ей нравились черные пряди и то острое и захватывающее возбуждение, которое она испытывала, будучи жгучей брюнеткой. Рыжина же потрясающе сексуальна, и это ей нравилось тоже. Когда надоест быть светлой блондинкой, она, вероятно, ненадолго вернется к рыжему цвету.
