Татьяна Устинова - Близкие люди
– Вот-вот! – подхватил Валерий Владимирович таким тоном, как будто она сказала ему что-то очень приятное и необыкновенно умное. – Люди вроде этого Степанова никогда не поймут нас просто потому, что они вообще не способны ничего понять, кроме курса их драгоценного доллара. А мы никогда не сможем понять их потому, что нам нет дела до курса доллара, мы живем в совсем другом мире. Духовном. Тонко организованном.
“Тем не менее, – подумала Ингеборга желчно, – ты почему-то работаешь именно в этой школе, где зарплаты вполне сравнимы с зарплатами в небольшом, но процветающем банке.
Почему-то ты не пошел на работу в среднюю школу деревни Хрюкино объяснять хрюкинскому подрастающему поколению, что такое мышление на третьем уровне. Несмотря на все твое презрение к “зулусам” и курсу доллара”.
Тонко организованный Валерий Владимирович выждал некоторую паузу и затем предложил задушевно:
– А не пойти ли нам с вами сейчас куда-нибудь поужинать, Инга Арнольдовна? Ужин-то мы заслужили. Как вы думаете?
– Спасибо, – сказала Ингеборга и выволокла из шкафа целую стопку совершенно ненужных ей тетрадей. – Боюсь, что свой ужин я пока что не заслужила.
Спасибо.
Историк поднялся из-за стола, прошелся по комнате и остановился у нее за спиной, сунув руки в карманы.
От нее хорошо пахло – какими-то соблазнительными духами, но тонко, едва ощутимо. Валерий Владимирович не любил резких запахов. Они его почему-то пугали. Ровно подстриженные блестящие волосы на шее загибались концами внутрь. Талия, попка, ножки – все замечательно.
И чего она выламывается? Что пытается изобразить? Мужа у нее нет и не было никогда, это Валерий Владимирович установил сразу, как только она появилась в школе. Живет одна.
Никто ее не встречает и не провожает.
А какая бы из них получилась замечательная пара – историк и литератор, как в каком-нибудь хорошем старом фильме!
В старых фильмах умели показывать учителей так, что они вызывали уважение и глубочайший душевный трепет. По крайней мере у Валерия Владимировича. Ему нравилось думать, что он пошел работать в школу из-за фильма “Доживем до понедельника”, в котором Вячеслав Тихонов как раз представлял очень тонкого историка.
– А может, все-таки поужинаем? – спросил Валерий Владимирович, пристально глядя ей в шею, и откашлялся. – Заодно поговорили бы про Ивана, о котором вы так печетесь. Все-таки я у них воспитатель, кроме того, давно работаю и могу кое-что вам подсказать. – И он осторожно взял Ингеборгу под локоток.
Она обернулась. В глазах у нее плескалось веселое недоумение. Локоток как-то на редкость уместно угнездился в ладони Валерия Владимировича. Ему так показалось.
– Соглашайтесь! – попросил он добродушно. – Всего один ужин!
“В конце концов, я ничего не теряю, кроме времени, которого у меня и так полно, особенно по вечерам. – внезапно подумала Ингеборга, чувствуя сквозь ткань водолазки ласковое, но решительное прикосновение историка. – Ужин? Ну и черт с ним, пусть будет ужин, даже в компании Валерия Владимировича. Чем он уж так особенно плох? Ничем он не плох, скорее даже хорош, а дома все равно никто не ждет”.
– Хорошо, – сказала Ингеборга решительно, как будто в чем-то себя убеждая, но локоть все-таки вытащила, – ужин так ужин. Мы прямо сейчас поедем?
Историк почему-то удивился.
– А вам разве не надо переодеться и…
– Освежиться? – подсказала Ингеборга.
Ей стало смешно.
“Переодеться и освежиться” – это было в каких-то романах, или фильмах, или еще где-то, где женщины переодевались к обеду, мужчины постукивали по барометру, где дворецкий “неслышно возникал за спиной”, а на креслах были разложены муслиновые саше с вербеной.
Или не на креслах? Или не с вербеной, а с розмарином?
– Конечно, конечно, – быстро сказала Ингеборга, потому что историк молчал и смотрел с пристальной печалью и, кажется, даже уже начал обижаться на ее непонятное веселье, – вы правы. Мне непременно нужно переодеться и освежиться! Вы заедете за мной?
– В восемь часов, – предложил историк сдержанно. – Подходит?
Итак, планировалась не просто “еда”, а романтический ужин на двоих.
Зря она согласилась!
А может, и не зря. Даже лучшая подруга Катя Максимова еще в университете говорила ей, что она дикая. Все ходили танцевать и пить портвейн “Три семерки” в общежитие физфака, а Ингеборгу вечно тянуло домой, где были родители, вкусный ужин и удобный диван, накрытый белым литовским пледом.
Хватит быть дикой. Ей уже двадцать девять. Портвейн давно выпит, и танцы давно закончились. Остался один диван, накрытый все тем же пледом…
– Хорошо, – согласилась Ингеборга и улыбнулась. – В восемь. Вы знаете, где я живу?
Оказывается, историк отлично знал, где она живет.
Ровно в восемь, в одной только блузке, без юбки и туфель, которые еще предстояло найти, Ингеборга тянула с балконной веревки колготки и, взглянув вниз, увидела у замусоренного подъездного козырька блестящую полированную крышу вишневой “девятки”. Сама Ингеборга всегда и везде опаздывала и ничего не могла с собой поделать, как ни старалась. Мало того, пунктуальные люди почему-то до крайности ее раздражали. Пресловутой прибалтийской педантичности в ней не было и в помине, к огромному недоумению и огорчению ее очень хорошо организованных родителей.
Еще по меньшей мере минут двадцать полуголая Ингеборга металась по квартире, время от времени расстроенно выглядывая с балкона. Внизу Валерий Владимирович уже давно проявлял некоторые признаки нетерпения. Сначала он курил в машине – Ингеборга видела в открытом окне согнутый пиджачный локоть и тонкую струйку синего дыма. Потом он курил рядом с машиной, шикарно облокотившись о ее полированный бок. Потом он стал поглядывать вверх и перестал следить за надлежащей красотой своей позы. Когда почти в половине девятого Ингеборга выскочила из подъезда, Валерий Владимирович уже вовсю посматривал на часы.
– Я прошу прощения, – пробормотала она с искренним страданием в голосе. Процентов пятьдесят этого страдания было вызвано тем, что она так свински опоздала, а пятьдесят – тем, что ботинки, которые она кое-как напялила, с ходу начали натирать ей пятки.
Валерий Владимирович, надо отдать ему должное, простил ее очень быстро и сразу затеял какую-то историю о том, как еще осенью провожал ее до дома.
Странно, что она не помнит! Неужели вправду не помнит?
Они еще так замечательно разговаривали тогда о Сомерсете Моэме и его творчестве и о том, что это явление не только литературное, но и историческое, но Ингеборга решительно не могла вспомнить никакого осеннего разговора о Сомерсете Моэме.
