Михаил Веллер - Баллада о бомбере
— А как же. Двадцать второго июня сорок первого года. В шестнадцать ноль-ноль мы поднялись.
— Какая была задача?
— Обнаружить и бомбардировать скопления техники и живой силы противника на восточном берегу реки Буг непосредственно южнее города Брест.
— Так. А последний ваш боевой вылет?
— Тридцатого апреля сорок пятого года.
— И какая была задача?
— Бомбардировать укрепленные точки противника в районе рейхсканцелярии в городе Берлин.
— Ничего себе… — говорю. — Что называется – от звонка до звонка. Всю войну! Молчит.
— Вы в каком звании и должности войну начали?
— Лейтенант, командир экипажа дальнего бомбардировщика.
— А закончили?
— Майор, командир бомбардировочного полка авиации дальнего действия.
— Иван Григорьевич, награды у вас, конечно, есть?
— Конечно.
— Первую в войне когда и за что получили? Какую?
— Орден Красной Звезды. В июле сорок первого года. За успешную штурмовку колонны боевой техники противника восточнее реки Березина.
— А последнюю?
— А вот тридцатого апреля сорок пятого года. За успешную бомбардировку огневых точек рейхсканцелярии.
Банку он держал исключительно. Старая гвардия. Сталинский сокол. Я взял у него еще пятерку и сбегал за третьей бутылкой.
— И какая это была награда?
— Орден Кутузова второй степени.
— Позвольте. Но ведь это полководческий орден. Давали от командиров корпусов.
— Командование сочло.
— Командование – это кто?
— Маршал Гречко.
— А прямо тридцатого же апреля – это как возможно?
— А еще в воздухе.
— ?! Простите… не понимаю. Это как?
— А он наблюдал. По рации: «Кто в воздухе?» Отвечаю: «Полк майора Богданова». — «Орден Кутузова второй степени, майор».
— Иван Григорьевич, — говорю, — сколько же у вас всего боевых орденов за войну?
— Что, — говорит, — ордена. Давайте за ребят выпьем.
И встал. Заплакал.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Гадская это работа – бередить больное. Бойцы вспоминают минувшие дни – это праздник специфический…
Высморкался Богданов, извинился. Продолжает исполнительно докладывать:
— Восемь орденов и семь медалей. Не считая того, что уже в мирное время.
— А какие ордена?
— Ленина, два Боевых Красных Знамени, два Отечественной Войны, первой и второй степени, и еще одна Звездочка. Кроме тех, что говорил уже.
— Иван Григорьевич, — говорю, — это ведь большая редкость, чтобы боевой летчик прошел всю войну от первого до последнего дня.
— Да, — говорит. — Это редко бывало.
— Сколько у вас боевых вылетов?
— Сто пятьдесят шесть.
Вот тут профессионализм мой подослаб и сменился личным уже, живым уважением. Да ни хрена себе, кто понимает!
— Простите, — говорю, — так а… вы… получили Героя Советского Союза?
— Нет.
— Но ведь, если не ошибаюсь… штурмовикам и бомберам давали Героя по боевым вылетам – сначала за пятьдесят, а с сорок третьего за сто вылетов?
— Совершенно верно.
— Ну так?
— Были некоторые обстоятельства.
Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов – часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло – ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну – шесть вылетов.
Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава.
Двадцать вылетов – сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов.
Уцелел – домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».
Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну – любую. А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна – высшая.
Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.
И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.
— Иван Григорьевич, — говорю, — а сколько у вас налета, всего?
— Девять тысяч часов в воздухе.
— Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..
— Да нет…
— Вам это звание не присвоили?
— Нет.
— Но почему?
— Всяко бывает.
— А какая ваша последняя должность перед пенсией?
— Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.
— А начальником кто был при вас?
— Гризодубова.
— Ох, да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов. А когда вы начали летать? Что кончали?
— В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».
— А первое место работы?
— Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.
— А потом?
— В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.
— На какую линию?
— Тифлис-Москва.
— Сложная была работа?
— Да.
— Чем?
— Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе.
Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.
— И как вам там работалось?
— Летал.
— На каких машинах?
— На «юнкерсах».
— Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?
— Нареканий не было.
— А успехи там, поощрения какие-нибудь были?
— В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом – именные часы от наркома авиации.
— За что?
— Лето было грозовое. Многие попадали в аварии. Гибли, бывало. А я летал по графику.
— Как же вам удавалось?
— Опыт уже был. Машину чувствовал. И трассу хорошо знал.
Вот что я вам скажу. Если вы никогда не выбирали адмиралтейский якорь вручную, так вам не понять, с каким напряжением я это все из него вытаскивал. Третья бутылка, однако, на донышке плещется! Я уж косой, как сизый голубь. А он сидит. Улыбается мне добро. А рот при этом сомкнут в прямую линию.
— А как вы попали в дальнебомбардировочную авиацию?
