Элеонора Мандалян - Крапленая (СИ)
«Куда теперь?» – задумалась Катя, выйдя на улицу. Солнце стояло еще высоко, и день этот казался ей бесконечным. Хорошо хоть не было таких привычных здесь ветров и дождей. Улицы Парижа, практически лишенные зеленых насаждений, буквально задыхались от переизбытка транспорта, и соответственно – недостатка чистого воздуха. Пешком можно было двигаться быстрее, чем на машине. И все же Катя остановила такси, не решив еще, куда ехать.
Она знала, что где бы не ступала ее нога по этому красивейшему «Городу Мира», на каком бы архитектурном или скульптурном совершенстве не отдыхал глаз, везде под нею – глубоко под землей – затаился во тьме другой город, страшный и мрачный. Город мертвых. Город Ужаса и человеческого Цинизма, названный самими горожанами «Империей Смерти». Это знаменитые парижские катакомбы. Их тоннели и помещения, общей протяженностью более 300 километров, буквально нашпигованны останками шести или семи миллионов парижан, спускаемыми туда веками со всех кладбищ, как мусор – в канализацию, без почестей, без гробов. Человеческих костей там так много, что изобретательные французы, вполне резонно решив: «не пропадать же добру», выбрали из общей свалки только черепа и бедренные кости и использовали этот даровой строительный материал для декора подземных ходов, плотными, симметричными рядами и узорами выложив ими стены. Горы более мелких «отходов» продолжают гнить в непрерывно капающей со сводов известковой воде. Оформив подобным образом собственный позор, парижане классифицировали его, как подземный музей, и выставили наиболее цивильную часть катакомб на всеобщее обозрение, не задаром, разумеется. И теперь черепа эти скалятся со стен (если у них не украли нижнюю челюсть) и пялятся пустыми глазницами на любознательного туриста, который, в свою очередь, с улыбкой во весь рот, охотно фотографируется на их фоне. Весьма своеобразная состыковка поколений. Кате тоже хотелось бы заглянуть в пустые глазницы Истории, тем более, что тур в катакомбы начинался как раз неподалеку от ее гостиницы, на Монпарнасе. Да было бы уж очень неуютно совершать подобную экскурсию в одиночку. «Как-нибудь в другой раз», - уговорила она себя и назвала таксисту Монмартр.
Глядя сквозь стекло на ползущие мимо улицы, на раскинувшую лопасти мельницу Мулен Руж, Катя пыталась освежить в памяти то, что знала про Монмартр. Нет, не общепризнанной обителью художников представлялся он ей, не одним из живописнейших уголков Парижа, вознесенным на плечи невысокого холма, а «Парижской Голгофой». Катя вспомнила, что Монмартр с латыни переводится, как «Гора Мученика» - за то, что здесь был обезглавлен их первый епископ.
«Господи, да что же это со мной! – взмолилась она. – Почему во всем я ищу и нахожу только плохое, только негативное? Я заплатила огромные деньги за то, чтобы мне перекроили физиономию и тело. Где мне найти теперь того, кто проопе-рировал бы мою душу?»
Богемный дух парижского Арбата так понравился Кате, что она провела здесь несколько часов, переходя из кафе в кафе. В одном пила кофе, в другом коктейль, в третьем заказала легкий обед, в четвертом полакомилась мороженым с фруктами, сливками и шоколадными палочками.
Она долго бродила за спинами уличных художников, наблюдая за их работой. Остановив свой выбор на немолодом длинноволосом мастере, чьи акварельные портреты показались ей наиболее удачными по манере исполнения и сходству с оригиналом, Катя заняла место портретируемого. Художник окинул ее профессиональным, сканирующим взглядом и, сложив руки на коленях, спросил:
- Откуда вы, мадемуазель?
- ...Из Лондона, - нехотя солгала Катя, не пропустив при этом слово «мадемуазель».
- А как вас зовут?
- Кэтрин.
- Очень приятно. Я – Пьер. Что вы любите в жизни больше всего?
- Послушайте, Пьер! – Катя начинала злиться. – Я заказываю вам портрет, а не беседу по душам.
- Милая Кэтрин, - спокойно отозвался художник. - Моя цель - уловить не только внешнее сходство, но и вашу сущность, вашу натуру. Душу, если желаете. «Заговори, чтобы я тебя увидел», сказал кто-то из великих.
Однако больше он ей не докучал разговорами и около часа сосредоточенно трудился, не проронив ни слова. Позируя, Катя не могла отделаться от ощущения, что рисуют не ее портрет, а маску, намертво прилипшую к ее лицу.
«Хотела бы я знать, как ты разглядишь за этой искусственной, селиконовой болванкой обиженное Богом и людьми существо - одинокое, озлобленное, ненавидящее тебя и весь род людской», - с горечью думала Катя, глядя на художника.
- Ну вот и все. Принимайте работу, мадемуазель Кэтрин, - сказал художник. Бросив кисть в стакан с водой, он удовлетворенно откинулся на алюминиевую спинку складного стула и развернул к ней мольберт.
Портрет получился великолепный – сочный, броский и в то же время изысканный. Прозрачными, дышащими воздухом мазками по крупно-зернистой фактуре ватмана художник передал белизну атласной блузки, небрежно растегнутой на высокой груди, персиковую бледность кожи, солнечное свечение волос на фоне глубокой синевы угасающего неба, мастерски передал такую же сумеречную синь в глазах. Хотя Катя еще не вполне привыкла к своему новому облику и даже не очень помнила его в деталях, но, судя по восторженным откликам останавливавшихся около них прохожих, сходство получилось абсолютным. Прекрасная салонная живопись. Если ее поместить в хорошую раму и повесить в гостиной своей квартиры, она не только украсит ее, но и будет служить постоянным напоминанием о рубеже, разделившем ее жизнь надвое – «до» и «после».
Катя внимательнее вгляделась в свой портрет. А художник-то был настоящим знатоком своего дела. Ему-таки удалось ухватить ее сущность, каким-то непостижимым образом запечатлев настороженность, надлом и затаенную жестокость в ее глазах – в том единственном, что целиком и полностью принадлежало прежней Кате и что бессильна была изменить любая пластическая хирургия.
Она бросила быстрый колючий взгляд на Пьера. Улыбнувшись, он лишь понимающе развел руками, словно хотел сказать: «Не обессудьте, что есть, то есть. Мое дело увидеть и запечатлеть.» Катя тоже улыбнулась ему.
- Спасибо, Пьер. Упакуйте работу. Я ее беру.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В поезде, свободно расположившись в двухместном купе, она хмуро смотрела на суету за окном. Провожающие давали последние напутствия своим друзьям, близким, любимым. Шутили, смеялись, жестикулировали. Иные пускали слезу. Подвыпившая компания, разгоряченная обильными проводами, что-то кричала наперебой в окно соседнего купе. Только Катю никто не провожал, не говорил теплых слов, не улыбался, не махал рукой и не грустил из-за ее отъезда.
