Полет ворона - Вересов Дмитрий

Павлу виделось, что он — старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.

Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...

— Не хочу! — промычал он.

Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.

— Поднимайся, поднимайся! — категорично сказала Таня — Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!

— Это ребята пошутили, — пояснил Гирт. — Ночь такая.

Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.

— Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.

Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?

— На вот, приложись, — сказала Таня, протягивая ему фляжку. — А то продрог совсем.

— Что это? — спросил Павел.

— Яблочная водка, — сказала Таня. — Кальвадос по-курземски. Гирт говорит — незаменимо в подобных случаях.

— Это у нас часто бывает, — добавил Гирт. Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...

— Надо же, — сказал он, отдавая фляжку Тане. — И как это меня угораздило?

— Это Юзик, — сказал Гирт. — Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.

— А пугалом тоже он нарядил? — спросила Таня.

— Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...

— Оклемался? — спросила Таня Павла.

— Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...

— Это пройдет, — успокоил Гирт.

— Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.

В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш — у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало — в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, — а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У курку лихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы — кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».

На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.

— Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, — сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.

Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.

— Собирайся, — сказала она. — Мы уезжаем. Валду я напоила валерьянкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.

— Да что такое? Что случилось? Где Дубкевич?

— Дубкевич уехал. У него беда. Ночью его дом в Юрмале сгорел дотла. Жена погибла. Сын в больнице, в критическом состоянии.

— Но, погоди, может, мы можем помочь... как-нибудь?

— Как тут поможешь? Это судьба. А огонь — стихия беспощадная.

Уже в поезде Таню потянуло на солененькое. В городе она первым делом сходила в консультацию, и там подтвердили — да. Приблизительно пятая неделя. Радости Павла не было предела.

После «медового месяца» в Прибалтике, прожитого на ноте высочайшего счастья и лишь на самом краешке зацепленного чужой трагедией, Павел вернулся в полупустой институт. Летом, как того и следовало ожидать, дела шли ни шатко ни валко. С осени начались сплошные провалы.

Из десяти печатных схем, изготовленных в экспериментальной мастерской с применением Павловых алмазов, восемь было забраковано самими изготовителями. Девятая сгорела, проработав секунды полторы. Десятая вне цепи из себе подобных ни на что серьезное не годилась. В руках тех же умельцев из мастерской она стала частью какого-то небольшого прибора типа упрощенного электрогенератора. Прибор хранился в холодильной камере и оттуда, через трансформатор, питал два осциллографа. Сама камера съедала энергии в три с половиной раза больше.

Вторую партию схем заказали в специализированном цехе одного крупного предприятия, оснащенного самым современным оборудованием. В нормальных условиях схемы работали прекрасно. Через час работы в низкотемпературном режиме они стали лететь одна за другой: специалисты завода поставили на контакты новейший композитный материал, оказавшийся нестойким в условиях низких температур.

На третью партию не хватило материала. Павел засадил весь отдел за теорию. Идеи выдавались самые бредовые, подчас довольно интересные, но проверить их на практике было невозможно. Павел создал отдельную группу, которая занялась разработкой тех деталей и узлов предложенных схем, для которых голубых алмазов не требовалось. Кое-что уже имелось, но с проверкой разработок приходилось подождать — до следующей осени.

На совещании, посвященном итогам года, директор института дал сдержанную, но вполне нелестную оценку трудам отдела, возглавляемого Павлом, и предложил в будущем году переключить отдел на другую тематику, никак не связанную с разработками Павла. Павлу удалось отстоять свою тему еще на год, но вторую тему — по природным радионуклидам — ему все же навесили. Правда, непосредственно вести эту тему поручили не ему, а его заму, специалисту по этому вопросу, но в число ответственных исполнителей включили и его.

После работы Павел возвращался домой вконец умотанный, уставший не столько от самой работы, сколько от череды неудач. И с каждым днем его возвращения становились все менее радостными.

Беременность резко изменила характер и внешность Тани. Она стала вспыльчивой, раздражительной, капризной. Настойчивые рекомендации врачей и Павла она игнорировала совершенно: курить не бросила, почти совсем перестала ходить на прогулки, ела много сладкого и жирного, пристрастилась к шампанскому. Только по выходным у Павла хватало сил вытаскивать ее хотя бы прогуляться по набережной Фонтанки и Крюкова канала. Во время этих прогулок Таня постоянно дулась, на что-то жаловалась, требовала идти помедленнее и поскорее возвращаться домой. За собой она следить перестала, ходила по дому нечесаная, в засаленном халате. Она очень растолстела, ее прежде безупречно белая, матовая кожа покрылась желтыми пятнами, прыщами. Павел смотрел на нее и не узнавал — неужели на этой женщине он женился так недавно, неужели это с ней за совсем короткий срок было пережито и перечувствовано столько, что иным хватило бы на несколько жизней. Он тешил себя мыслью, что все эти перемены временны, что после родов он вновь увидит и обнимет прежнюю Таню — сильную и женственную, волнующую, чистую, загадочную... Он не вполне доверял этим мыслям — беременность беременностью, но что-то в этой дьявольской метаморфозе было еще, подспудное, необъяснимое одной лишь беременностью. Или это ложные, пустые мысли, навеянные безумной усталостью и депрессией?