Джон Ирвинг - Мужчины не ее жизни
— Сейчас или никогда, — сказал Эдди Марион за завтраком. — Завтра их здесь не будет.
По тому, как долго Марион одевалась, он понял, что она нервничает.
— На кого он похож? — спросила Марион у Эдди, который неправильно понял ее вопрос — он подумал, она имеет в виду Харри, а Марион спрашивала о Грэме.
Эдди полагал, что Марион боится увидеть Рут, но Марион боялась увидеть и Грэма.
К счастью (с точки зрения Эдди), Грэм не унаследовал волчьих черт Алана, мальчик явно был больше похож на Рут.
— Грэм похож на мать, — сказал Эдди, но Марион спрашивала и не об этом.
Она спрашивала, на кого из ее мальчиков похож Грэм и похож ли он на кого-либо из них? Марион боялась увидеть не самого Грэма, Марион боялась увидеть реинкарнацию Томаса или Тимоти.
Скорбь по погибшим детям не умирает никогда; эта скорбь из разряда таких, которые лишь немного смягчаются. Да и то по прошествии долгих лет.
— Пожалуйста, Эдди, будь поконкретнее. Как по-твоему, на кого больше похож Грэм — па Томаса или Тимоти? Я должна подготовиться к нему.
Эдди хотелось бы сказать, что Грэм не похож ни на Томаса, ни на Тимоти, но Эдди лучше Рут помнил фотографии ее мертвых братьев. В круглом лице Грэма, в его широко посаженных темных глазах было то же детское выражение, что и у младшего сына Марион: удивления и ожидания.
— Грэм похож на Тимоти, — признал Эдди.
— Наверно, он чуточку похож на Тимоти, — сказала Марион, но Эдди понимал, что это ее следующий вопрос.
— Нет, очень похож. Он очень похож на Тимоти, — сказал ей Эдди.
Этим утром Марион надела вчерашнюю длинную юбку, но другой кашемировый джемпер — бордовый, а вместо шарфика — простое ожерелье, тонкую платиновую цепочку с единственным ярко-синим сапфиром в цвет ее глаз.
Сначала она подняла волосы, а потом опустила их на плечи, подвязав — чтобы не падали на лицо — лентой, расцвеченной под черепаший панцирь. (День был ветреный, холодный, но прекрасный.) Наконец, решив, что она готова к встрече, Марион отказалась надевать пальто.
— Я уверена, мы недолго пробудем на улице, — сказала она.
Эдди пытался отвлечь ее от мыслей о грядущей встрече, предлагая варианты переделки дома.
— Если тебе не нравятся лестницы, мы можем переоборудовать бывшую мастерскую Теда в спальню, — начал говорить Эдди. — Ванную с другой стороны передней можно увеличить, а если мы сделаем кухонный вход главным входом в дом, нижняя спальня станет местом очень тихим и уютным.
Он пытался говорить без умолку — что угодно, лишь бы отвлечь ее от мыслей о том, насколько Грэм может напоминать Тимоти.
— Выбор, значит, таков: карабкаться по лестнице или спать в так называемой мастерской Теда… н-да, мне нужно об этом подумать, — сказала ему Марион. — Вообще-то это можно рассматривать как личный триумф: спать в той самой комнате, где мой бывший муж соблазнил стольких несчастных женщин, не говоря уже о том, что он их там рисовал и фотографировал. Знаешь, теперь, когда я об этом подумала, — в этом что-то есть. — Марион внезапно оживилась. — Чтобы меня любили в этой комнате, а потом даже ухаживали за мной. Да — почему нет? Даже умереть в этой комнате — меня это устроит. Но что мы будем делать с этим треклятым сквош-кортом? — спросила она его.
Марион не знала, что Рут уже переоборудовала второй этаж сарая, не знала Марион и того, что там умер Тед. Ей было известно лишь, что он покончил с собой в сарае, отравившись угарными газами; она всегда думала, что это случилось в машине, а не на этом треклятом сквош-корте.
Эти и другие мелкие детали занимали Эдди и Марион по пути к Рут; они свернули с Оушн-роуд в Бриджгемптоне в направлении Сагапонака и Сагг-Мейн-стрит. Был почти полдень, и солнце ласкало светлую и необыкновенно гладкую кожу Марион; она закрыла рукой глаза от солнца, и тогда Эдди протянул руку и опустил противосолнечный козырек. В правом ее глазу, словно маячок, горел ярко-желтый шестиугольник необъяснимого цвета; на солнце эта золотая точка превращала ее глаз из голубого в зеленый, и Эдди знал, что никогда больше не расстанется с ней.
— Пока не разлучит нас смерть, Марион, — сказал он.
— Я думала то же самое, — сказала ему Марион. Она положила свою истонченную левую руку на его правое бедро и держала ее там, пока Эдди поворачивал с Сагг-Мейн на Парсонадж-лейн.
— Господи боже мой! — воскликнула Марион. — Ты только посмотри, сколько здесь новых домов!
Многие дома вовсе не были такими уж «новыми», но Эдди мог себе представить, сколько так называемых новых домов было построено на Парсонадж-лейн после 1958 года. А когда Эдди остановил машину на подъездной дорожке у дома Рут, Марион была потрясена видом рослой бирючины; живая изгородь высилась за домом, окружала плавательный бассейн, который она не видела с дорожки, но предполагала, что он там.
— Этот ублюдок устроил там бассейн, да? — спросила она у Эдди.
— Вообще-то бассейн неплохой — без трамплина для прыжков.
— И конечно же, там есть и кабинка для уличного душа, — догадалась Марион. Рука ее дрожала на бедре Эдди.
— Все будет хорошо, — успокоил он ее. — Я люблю тебя, Марион.
Марион осталась на пассажирском сиденье, пока Эдди не открыл ей дверь, — она прочла все его книги и знала, что Эдди это нравится.
Красивый, но грубоватый на вид мужчина колол дрова у кухонной двери.
— Бог ты мой, он такой мощный, — сказала Марион, выходя из машины и беря Эдди под руку. — Это полицейский Рут? Как его зовут?
— Харри, — напомнил ей Эдди.
— Ах да — Харри. Что-то не очень нидерландское имя, но я постараюсь запомнить его. А как зовут мальчика? Это мой внук, а я никак имени его не могу запомнить! — воскликнула Марион.
— Его зовут Грэм, — сказал Эдди.
— Да, конечно, — Грэм.
На все еще точеном лице Марион, монументальном, как лица греко-римских статуй, застыло выражение бесконечной скорби. Эдди знал фотографию, которую, видимо, вспоминала Марион. Тимоти в четыре года в День благодарения за столом с остатками роскошного обеда, в руках он держит несъеденную индюшачью ножку, на которую смотрит с недоверием, сравнимым с подозрительностью, с какой Грэм взирал на презентацию жареной индейки, устроенную Харри всего четыре дня назад.
В невинном выражении лица Тимоти нет ничего, хотя бы отдаленно предвещающего его страшную смерть через каких-то одиннадцать лет, не говоря уже о том, что перед смертью Тимоти лишится ноги, и ногу эту обнаружит его мать, когда попытается поднять кед своего мертвого сына.
— Идем, Марион, — прошептал Эдди. — На улице холодно. Идем в дом и поздороваемся со всеми.
Эдди помахал нидерландцу, который тут же помахал ему в ответ. Харри задумался. Бывший полицейский, конечно, не мог узнать Марион, но он знал репутацию Эдди, его тягу к пожилым женщинам — Рут рассказывала ему об этом. И Харри читал все книги Эдди. Поэтому Харри неуверенно помахал и пожилой женщине, державшей Эдди под руку.
— Я привел покупателя на этот дом! — сказал ему Эдди. — Настоящего покупателя!
Это заставило бывшего сержанта Хукстру насторожиться. Он вбил топор в колоду, чтобы Грэм не смог порезаться о него, потом подобрал клин — у него тоже было острое лезвие, которое было опасно для Грэма. Кувалду он оставил лежать на земле — четырехлетний мальчик не смог бы даже приподнять ее.
Эдди и Марион уже входили в дом — они не стали дожидаться Харри.
— Привет! Это я! — выкрикнул Эдди из передней.
Марион смотрела на мастерскую Теда с возрожденным энтузиазмом, а точнее, с энтузиазмом, которого она в себе и не подозревала. Но внимание ее привлекли и голые стены передней; Эдди знал, что Марион, видимо, вспоминает все когда-то висевшие здесь фотографии. И еще Марион увидела картонные коробки, стоящие одна на другой, — так же, видимо, выглядел дом, когда она была здесь в последний раз в обществе своих грузчиков.
— Привет! — услышали они голос Рут из кухни.
Потом к ним в переднюю выбежал Грэм. Встреча с Грэмом, наверно, была нелегка для Марион, но Эдди, глядя на нее, подумал, что она хорошо держит, себя в руках.
— Ты, наверно, Грэм, — сказала Марион.
Мальчик робел с незнакомыми людьми — он отошел в сторону, чтобы между ним и Марион оказался Эдди, которого он знал.
— Это твоя бабушка, Грэм, — сказал мальчику Эдди.
Марион протянула руку, и Грэм пожал ее с преувеличенной формальностью. Эдди не сводил глаз с Марион — казалось, она с трудом сдерживает себя.
У Грэма, к сожалению, никогда не было бабушек или дедушек. Все, что он знал о бабушках и дедушках, было известно ему из книг, а в книгах все бабушки были очень старыми.
— Ты очень старая? — спросил мальчик у бабушки.
— О да, конечно я старая! — сказала ему Марион. — Мне семьдесят шесть.
— Знаешь что? — сказал ей Грэм. — Мне только четыре, но я уже вешу тридцать пять фунтов.
