Марина Эльденберт - Хроники Бастарда: Ив.
Бланш действительно была красавицей: невысокая, изящная рыжеволосая, с точеными чертами холеного личика и ярко-голубыми глазами. Риган влюбился с первого взгляда, а она, узнав о его внимании, навела справки. К сожалению, для Бланш, тайна происхождения Ригана держалась в пределах Эванс Холла, поэтому она сразу ответила на его ухаживания. Вне всяких сомнений, он был хорош собой, но больше всего в нем её привлекал его титул лорда. С каждой новой встречей он все больше влюблялся в неё, и вскоре в этом чувстве к нему присоединился его братец Захари, который был очарован будущей женой Ригана.
Рухнуло все разом, он до сих пор помнил этот чертов дождливый день, в который нелегкая вынесла его в сад вместе с кузеном. Четырнадцатое августа тысяча восемьсот двадцать первого года. Бланш случайно услышала их разговор о том, что титул и поместье достанутся Захари, а не ему. Услышала и сбежала, чтобы спустя несколько месяцев вернуться в дом сначала нареченной, а затем и женой молодого лорда Захари Эванса. Воспоминание о том дне, о последовавших за ним месяцах, о персональном аду Ригана и перерождении, были не самыми приятными. Равно как и его возвращение в Ньюкасл спустя практически год, когда он узнал о смерти Бланш, убил всех, кому не посчастливилось в тот вечер оказаться в их родовом гнезде, и изменил Захари. Он до сих пор помнил кровь на своих руках, разорванные, изуродованные тела. Крови было много, и она была повсюду.
Эванс Холл (близ Ньюкасла), год 1821, осень.У неё была поразительно светлая улыбка. Когда она улыбалась, вокруг становилось светлее — по крайней мере, Ригану казалось именно так. Бланш Браун-Линтон появилась в его жизни два года назад, и он сразу понял, что пропал. С первого её взгляда, обращённого на него, с первой улыбки, с первого прикосновения её изящной ручки, затянутой в атлас перчатки, с первых слов: «Рада знакомству, мистер Эванс».
То, что она выбрала наиболее перспективного… его брата, осознание этого, ничего не меняло. Он любил её. Он жил ей. Даже в своём новом мире. Мир оказался меньше, чем можно себе представить. Слишком тесным и слишком пустым — без тех, кто был дорог в той, другой жизни. Новая жизнь, новые ощущения слишком быстро приелись. Быстрее, чем Риган мог себе представить. Восприятие, осязание стали ярче, отчаяннее, в том числе и тоска по тому, что осталось за чертой. Человеческие чувства, усиленные многократно, сводили с ума. Чувства к ней. Тоска по брату. Осознание того, что назад дороги нет, и никогда не будет. Неприятие того, кем он стал. Звериная сущность, рвущаяся на свободу.
Это было гораздо страшнее, чем можно себе представить. Он знал, что ему больше нет места в их мире, и всё-таки он вернулся. Вернулся, чтобы увидеть…
Миссис Бланш Браун-Линтон Эванс.
1799–1821.
Любимой жене.
Дорогой дочери.
Он отвернулся: это было слишком больно. Больно — тщедушное слово для такиех ощущений: сердце словно рвало на части, а каждая клеточка тела собирала лишь пустую физическую оболочку — сосуд, до краёв заполненный отчаянием. Риган не представлял, какой была бы боль, оставайся он человеком, но это было невыносимо. Ветер взметнул сухие листья, швырнул в лицо потоки холодного воздуха и только тогда он поднял глаза на кладбищенского сторожа, переминавшегося с ноги на ногу, зябко кутающегося в хлипкий плащ. Старик закашлялся и Риган бросил взгляд через его плечо, в темноту кладбищенских тропинок.
— Домой бы вам, лорд Эванс, — старик снова закашлялся, — осень нынче очень холодная. Ещё заболеете, не дай Бог…
— Когда это случилось? — сухо спросил Риган, будто бы не слышал его последних слов.
— Да две недели как похоронили, — отозвался старик и поплотнее закутался в старую продуваемую всеми ветрами тряпку, — ваш брат сам не свой был, да и сейчас… говорят, как с цепи сорвался. Путается невесть с кем, пить начал…
Под тяжёлым взглядом старик осёкся и спешно забормотал извинения, но Риган уже его не слышал. Вложив в его руку золотую монету, Эванс молча направился к выходу. Сквозь свинцовый саван туч не проникала даже частичка лунного света. Всё будто погрузилось в бесконечную, непроглядную тьму. А боль между тем не ушла, она становилась только сильнее: рвала душу на части, заставляя думать только о том, как можно избавиться от этого кошмара. Но страшнее всего было осознание того, что это чувства, разделённые с братом. С тем, кто по-прежнему был слишком дорог. Чья боль жгла как своя собственная. Уничтожить это было можно только одним-единственным способом. И Риган решил не медлить.
Он хорошо усвоил урок, что каждая отнятая жизнь придаёт ему новых сил и отнимает частичку души, прошлого: того, что делало его человеком. С каждым разом убивать становилось всё проще, даже если в этом не было жизненной необходимости. Человеческая жизнь теряла значимость, людьми было забавно манипулировать, а всё происходящее обращалось крайне увлекательной игрой без правил. Точнее, с постоянно изменяющимися правилами. Такими, как пожелает он.
Лишь изредка накатывала тоска. Болезненная, мучительная, изнуряющая. Такой он никогда не испытывал будучи человеком. Тоска, от осознания того, что почувствовали бы Бланш и Захари, узнав о том, кем он стал. Избавиться от щемящих душу сомнений навсегда можно было, только уничтожив в себе остатки человечности. То, что он собирался сделать это осознанно, только увеличивало шансы.
Риган открыл дверь, не прилагая усилий. Замки оказались слишком слабой преградой. Он не стал задерживаться, прошёл сразу в гостиную и остановился в дверях. Дядюшка и кузены встретили его неприветливым молчанием, двое гостей решили верным выказать солидарность родственникам лорда Эванса.
— Риган решил вернуться, — язвительно произнес дядюшка Джон, — что произошло? Неужели отцовские деньги кончились?
Эванс наклонил голову, улыбнулся, откровенно наслаждаясь провокацией и позволяя зверю внутри себя окончательно проснуться, наслаждаясь собственной возрастающей яростью. Слова родственничка больше не могли задеть его — то, что он делал, Риган делал с собой по своей воле, извлекая из глубин подсознания все самое жестокое, злое, чуждое человеческой природе.
Отец собирался ложиться, когда закончив на первом этаже, Риган поднялся наверх. Тот, разумеется, не ожидал его увидеть, и на лице его, как всегда отразилось пренебрежительно-высокомерное выражение, которое медленно сползало по мере того, как лорд Эванс проникался видом старшего сына, чьи руки в прямом смысле были по локоть в крови. Сначала Риган думал, что будет убивать его медленно. Долго, не спеша и со вкусом, хотя бы за все то, что по воле этого ублюдка пришлось пережить его матери, но всего пара слов, брошенных отцом, заставили его передумать.
