Маргарет Этвуд - Телесные повреждения
Моя бабушка боготворила моего деда, по крайней мере, так все говорили. Когда я была маленькой, я считала его героем, и я полагаю он им действительно был, больше, чем кто-либо в Грисвольде, не считая тех, кто воевал. Я хотела быть на него похожа, но после нескольких лет, проведенных в школе, я об этом забыла. Мужчины были врачами, женщины — сестрами; мужчины — герои, а кем могли стать женщины? Они сворачивали бинты, вот и все, что можно сказать на эту тему.
Рассказы моей матери и теток о нем отличались от бабушкиных, хотя они ничего не рассказывали в ее присутствии. Их истории в основном касались бешеного характера дедушки. Когда они были девочками, стоило им приблизиться к тому, что по его мнению выходило за грань приличия, как он грозился их выпороть, хотя никогда этого не делал. Он считал себя мягкотелым, потому что не заставлял своих детей сидеть на скамейке все воскресенье напролет, как делал его отец. Мне было очень трудно связывать воедино эти истории, особенно, глядя на хрупкого старика, которого нельзя беспокоить во время послеобеденного сна и которого надо оберегать как часы и статуэтки.
Моя мать и бабушка ухаживали за ним так же, как и за мной, деятельно и тщательно следя за тем, чтобы не возникало грязи, правда с большим удовольствием. Возможно, держать его, наконец, под своим контролем было для них удовольствием. На похоронах они много плакали.
Моя бабушка удивительно держалась для женщины своих лет: мне все об этом говорили. Но после смерти дедушки она начала дряхлеть. Так сказала моя мать, когда ее приехали навестить сестры. Обе они были замужем, таким образом они и выбрались из Грисвольда. Я тогда уже училась в старшем классе и не околачивалась на кухне так часто, как раньше, но однажды я на них набрела, и увидела, как все трое смеялись, давясь беззвучным смехом, как будто в церкви на похоронах: они знали, что святотатствуют и не хотели, чтобы бабушка их услышала. Вряд ли они меня заметили, так они были поглощены своим смехом.
— Она не давала мне ключ от дома, — рассказывала моя мать. — Думала, я его потеряю. — Все опять засмеялись. — На прошлой неделе она наконец дала мне один ключ, и я уронила его в вентиляционную трубу. — Они вытирали глаза, измученные как после пробежки.
— Глупость, — сказала моя тетя из Уиннипега. Моя бабушка называла так все, чего не одобряла. Я никогда не видела, чтобы моя мама так смеялась.
— Не обращай внимания, — сказала мне моя тетя.
— Либо смеяться, либо плакать, — сказала моя другая тетя.
— Либо смеяться, либо спятить, — уточнила моя мать, привнося легкое чувство вины, как она это всегда делала. Это их отрезвило. Они знали, что жизнь моей матери, вернее ее отсутствие, позволяла им иметь свою.
После этого моей бабушке стало отказывать чувство равновесия. Она взбиралась на лестницу или стулья, чтобы снять вещи, которые были слишком тяжелы для нее, и падала. Обычно она делала это в отсутствие матери, и моя мать, возвращаясь, обнаруживала ее распростертой на полу в осколках китайского фарфора.
Затем бабушка стала терять память. Блуждала ночью по дому, открывая и закрывая двери, пытаясь найти дорогу обратно к себе в комнату. Иногда она не могла вспомнить, кто она такая и кто такие мы. Однажды она страшно меня напугала, при свете дня войдя на кухню, где я после школы готовила себе сэндвич с ореховым маслом.
— Мои руки, — сказала она. — Я их где-то забыла и теперь не могу найти. — Она держала руки на весу, беспомощно, как будто не могла ими пошевелить.
— Они там где надо, — сказала я. — На плечах.
— Нет, нет, — сказала она нетерпеливо. — Эти не годятся. Другие, мои старые, которыми я трогала вещи.
Моя тетя наблюдала за ней через кухонное окно, когда она блуждала по двору, слоняясь среди побитых морозом останков сада, на поддержание которого у моей матери уже не хватало времени. Когда-то он был полон цветов, циний и огненной фасоли на подпорках, и на них слетались колибри. Однажды бабушка сказала мне, что в раю точно так же: если ты будешь достаточно хорошим, то в награду получишь вечную жизнь и попадешь в место, где всегда цветут цветы. Я думаю, она действительно в это верила. Моя мама и тетки не верили, хотя мама ходила в церковь, а когда тетки нас навещали, они все вместе пели в кухне гимны, когда после ужина мыли посуду.
— По-моему, она думает, он все еще там, — сказала моя тетя из Уиннипега. Она там замерзнет насмерть.
— Помести ее в дом престарелых, — сказала моя другая тетя, глядя на осунувшееся лицо моей матери, с лиловыми кругами под глазами.
— Не могу, — сказала мама. — В какие-то дни она бывает в полном порядке. Это все равно, что убить ее.
— Если я когда-нибудь дойду до такого, выведите меня в поле и пристрелите, — сказала другая тетя.
Единственное, о чем я могла в то время думать — как бы выбраться из Грисвольда. Я не хотела быть загнанной, как моя мать. Хотя я ею и восхищалась — мне всегда твердили, что она достойна восхищения, ну просто святая — я не хотела быть на нее похожей ни в чем. Я даже не хотела иметь семью или быть чьей-нибудь матерью; у меня не было подобных амбиций. Я не хотела ничем владеть и ничего присваивать. Я не хотела преодолевать трудности, и я не хотела дряхлеть. Я привыкла молиться о том, чтобы мне не прожить столько, сколько моя бабушка, и теперь я вижу, что я действительно не проживу.»
Окончательно Ренни просыпается в восемь. Она лежит в кровати и слушает музыку, которая теперь, похоже, доносится сверху, и решает, что чувствует себя значительно лучше. Через какое-то время она продирается через москитную сетку и вылезает из кровати. Облокачивается на подоконник, глядя на солнце, очень яркое, но еще не яростное. Внизу — цементный дворик, похоже, это зады отеля, где женщина стирает простыни в цинковом тазу.
Она оценивает своей гардероб. Выбор не большой: она упаковала самый минимум.
Ренни вспоминает, как вынула из сумочки пудру от загара, обычно у нее не бывает веснушек. Это произошло только позавчера. После того, как Ренни уложила вещи, она просмотрела ящики столов, шкафов, сортируя, перекладывая, тщательно складывая свитера рукавами к спине, как будто кто-то будет жить в ее квартире в ее отсутствие и ей необходимо оставить все вещи по возможности в чистоте и порядке. Это касалось только одежды. Еду в холодильнике она оставила без внимания. Кто бы то ни был, есть он не будет.
Ренни надевает простое белое хлопчатобумажное платье. Когда платье уже на ней, она смотрится в зеркало. Она все еще выглядит нормально.
На сегодня у нее назначена встреча с радиологом из больницы. Дэниэл назначил ее неделю назад, он хочет еще раз проверить ее. Они называют это «профилактика». Она даже не отменила ее перед тем как сняться с места. Она знает, что потом будет корить себя за невежливость.
