Мэри Брэддон - Победа Элинор
Эти сны были для нее гораздо мучительнее, чем треволнения целого дня, потому что во время их она постоянно возобновляла борьбу с Ланцелотом Дэрреллем, постоянно находилась накануне победы и никогда не торжествовала.
Майор оставался в Париже гораздо дольше, чем предполагал: взрослые дети находили этот город бульваров очаровательным местом для их игр и разбросали очень много денег на дорогие обеды в известных ресторанах, на мороженое, на билеты в оперу, на новые шляпы, на перчатки Пивера, на духи Любеиа и на извозчиков.
Они продолжали жить в дорогой гостинице, сообразно теории майора, что самые дорогие в итоге обходятся самыми дешевыми. Иногда они обедали за общим столом с двумя-тремястами посетителями и убивали много времени в больших залах, играя по маленькой, смотря в стереоскопы, перелистывая газеты, прочитывая разнообразные отрывки или с напряженным вниманием изучая в фельетоне главу какого-нибудь романа, пока, наконец, им не придется стать совершенно в тупик от множества трудных слов, которые приводили их в отчаяние.
После завтрака майор обыкновенно оставлял свою жену с компаньонкой, а сам уходил или в комнату для чтения полежать на диване, или в обширную курильную, расхаживать по каменному полу и курить сигары. Иногда он пил содовую воду с вином, или читал английские газеты у Галиньяни, или выжидал прихода почты, или отправлялся в кафе Гилль повидаться с соотечественником. В другой раз он останавливался, чтобы посмотреть на худощавых молодых солдат, которые учились на дворах Лувра, или на зуавов со смуглыми лицами, которые совершали такие чудные подвиги в Крыму. Иногда ему случайно приходилось набрести на какого-нибудь седовласого ветерана, который сражался под знаменами Наполеона I. Он заводил с ним дружеский разговор, ставя каждый глагол в самом озадачивающем невозможном времени и угощал старика рюмками светлого коньяка.
Тогда мистрис Леннэрд приносила свои пяльцы, ящик с красками, бархат, кисти и остальные принадлежности и совершенно предавалась восхитительному занятию живописи на бархате. Этот талант был приобретен ею весьма недавно в шесть уроков по гинее за каждый, во время ее последнего непродолжительного пребывания в Лондоне.
— Молодая девушка, которая давала мне уроки, называла себя мадам Асканио де-Бриндизи, но я готова ручаться, мисс Виллэрз, что эта хвастунья была истая уроженка Лондона из низших слоев общества. В объявлениях своих она говорит, что посредством этого изящного занятия каждый может приобретать по пять фунтов в неделю, а я могу вас уверить, решительно не понимаю, каким бы образом могла я заработать пять фунтов в неделю. Я около месяца трудилась над этой подушкой для дивана, она стоит мне уже тридцать пять шиллингов, но до сих пор еще не закончена. Майору неприятно видеть меня за работой, что вынуждает меня заниматься, когда его нет дома, как будто это большое преступление рисовать на бархате. Если бы вы были так добры, моя милая, и зашили мне перчатки: они распоролись на большом пальце, а настоящие перчатки Пивера по четыре франка с двадцатью пятью… как их там называют, не должны бы пороться таким образом. Майор правду говорит, что виновата я сама, зачем беру номер шесть с четвертью. Я так была бы вам благодарна, — прибавила мистрис Леннэрд убедительно, садясь за свою работу у одного из больших окон, — я чудо как подвину вперед мою работу, — восклицала она, — если император не вздумает поехать кататься, в таком случае я уж должна буду ее бросить и смотреть на него: он такой душка!
Элинор имела искреннее желание, как говорится в объявлениях, быть во всем полезной леди, у которой жила. Она одарена была возвышенной душой, способной сильно негодовать за каждое оскорбление, была чувствительна и горда, но не имела ложной гордости. Она не стыдилась исполнять того, за что взялась, и если бы по какому-нибудь поводу добровольно взяла на себя обязанность кухарки, то исполняла бы ее усердно, по мере своих сил. Вследствие этого, она зашивала перчатки мистрис Леннэрд, чинила ее тонкие кружевные воротнички и старалась ввести нечто вроде порядка в ее туалете, она убирала окурки сигар, которые майор имел обыкновение оставлять на всем, что попадалось ему под руку, и была крайне полезна. Мистрис Леннэрд объявила ей положительно, что не может более существовать без своей милой мисс Виллэрз.
— Но я знаю вперед, что появится противное создание! — восклицала мистрис Леннэрд, — вы поживете таким образом некоторое время, заставите полюбить себя и тогда именно, как мы на вас не надышимся, вы нас бросите, чтобы выйти замуж, и тогда мне придется взять такое же старое чучело, как была мисс Пэллистер, которая жила у меня до вас. Она никогда не хотела оказать мне ни малейшей услуги, а все толковала об одном и том же, как она принадлежит к знатному роду и на привыкла жить в зависимости. Уверяю вас, я часто желала, чтобы она происходила из самого простого семейства. Да уж я знаю, что это непременно случится и именно тогда, когда мы будем ценить вас всего более, вы возьмете да и выйдете замуж за какого-нибудь отвратительного человека.
Элинор вспыхнула и покачала головой.
— Я не считаю это вероятным, — сказала она.
— Да, вы это теперь так говорите, — возразила мистрис Леннэрд с видом сомнения, — но вам нелегко меня убедить. Я знаю, что вы вдруг возьмете да и выйдете замуж, но вы не ожидаете того, сколько горя навлечете на себя, если выйдете замуж слишком рано, как я, например, — прибавила она, роняя кисть на свою работу и глубоко вздохнув.
— Горе? Любезная мистрис Леннэрд, — воскликнула Элинор, — мне, напротив, кажется, что вы никогда в жизни не знали горя.
— Кажется, Гамлет! — воскликнула мистрис Леннэрд трагически поднимая глаза, — нет, оно есть, я не знаю мнимых страданий, — говорит королева Гамлету — или Гамлет говорит это королеве, что, впрочем, может быть совершенно все равно. О! мисс Виллэрз, как счастлива была бы моя жизнь, если бы не гибельные последствия моего собственного преступления, преступления, которое я никогда не могу загладить — ни-ког-да!
Элинор очень испугалась бы этих слов, не будь они произнесены самым веселым тоном. Мистрис Леннэрд отодвинула от себя пяльцы и бросила в беспорядке свои кисти на дорогой стол из розового дерева. В Дворцовой гостинице была одна изящная дорогая мебель, палиссандр, эбеновое дерево, позолота и бархатные драпировки; скромный стул красного дерева, простой коврик и ситцевый занавес был бы облегчением для утомленного взора — и она сидела, скрестя руки на угол стола с пристальным неподвижным взором ее светло-голубых глаз, которому старалась придать трагическое выражение.
