Джон Ирвинг - Мужчины не ее жизни
Неудивительно, что, приехав на чтения Рут в Нью-Йорк, Эдди был совершенно разбит. То, что Рут дала ему адрес Марион, тоже стало для Эдди тяжелым бременем. Он связался-таки с Марион — это было неизбежно. Он отослал ей пять своих романов, которые не подписал для родителей, — он подписал их для нее: «Марион с любовью. Эдди». К связке вместе с маленьким зеленым бланком, который он заполнил для канадской таможни, он приложил записку.
«Дорогая Марион, — писал Эдди так, словно писал ей всю жизнь. — Не знаю, читала ли ты мои книги, но — как видишь мысленно я всегда был с тобой».
С учетом обстоятельств (а Эдди все еще был уверен, что влюблен в Рут) это было все, что сумел вымучить из себя Эдди, но это было больше, чем он сказал за предыдущие тридцать семь лет.
Прибыв в комнату отдыха в «Уай» на Девяносто второй улице после потери родителей, не говоря уже о его душераздирающих попытках связаться с Марион, Эдди чувствовал, что не в силах произносить никаких речей. Он уже сожалел, что отправил Марион свои книги, он думал, что вполне достаточно было бы послать ей список названий (да и сами названия теперь представлялись ему ужасно нарочитыми):
«Летняя работа».
«Кофе с пончиками».
«Прощание с Лонг-Айлендом».
«Шестьдесят раз».
«Трудная женщина».
Подойдя наконец к микрофону на сцене перед битком набитым Концертным залом Кауфмана, Эдди О'Хара вполне разумно истолковал почтительную тишину в публике. Они боготворили Рут Коул, и, по всеобщему мнению, эта книга была ее лучшей работой. Публика знала также, что это первое публичное появление Рут после смерти мужа. И наконец, Эдди почувствовал тревожный гул, прошедший по рядам, — в заполненном зале присутствовало немало душ, которые знали способности Эдди толочь воду в ступе.
Поэтому Эдди сказал: «Рут Коул не нуждается в представлениях».
Он, должно быть, именно так и думал. Он сошел со сцены и сел на место, зарезервированное для него рядом с Ханной. И на протяжении всего вечера Эдди сидел, стоически вперив взгляд в сцену футах в двенадцати — пятнадцати от подиума, словно мог видеть Рут только краем глаза, а смотреть на нее напрямую было для него невыносимо.
И как сказала позднее Ханна, он ни на минуту не прекращал плакать; правое колено Ханны стало мокрым, потому что она держала его за руку. Эдди плакал молча, словно каждое сказанное Рут слово было для него заслуженным ударом по его сердцу.
По окончании чтений он не пришел в комнату отдыха, и Рут с Ханной отправились ужинать вдвоем.
— У Эдди был абсолютно убитый вид, — сказала Рут.
— Он в тебя втрескался — это его и убивает, — сказала ей Ханна.
— Не говори глупостей — он влюблен в мою мать.
— Господи Иисусе, да сколько лет твоей матери?! — спросила Ханна.
— Семьдесят шесть, — ответила Рут.
— Неприлично любить семидесятилетнюю старуху! — сказала Ханна. — Нет, детка, Эдди в тебя втрескался, вот что я тебе скажу!
— Вот это-то и было бы неприлично, — сказала Рут.
Мужчина, ужинавший с кем-то, по-видимому со своей женой, не отрывал взгляда от их столика. Рут сказала, что он пялится на Ханну, но Ханна сказала, что он пялится на Рут. Как бы там ни было, но они обе согласились, что мужчина, ужинающий со своей женой, не должен вести себя подобным образом.
Когда они оплачивали счет, мужчина неловко подошел к их столу. Ему было за тридцать — меньше, чем Ханне и Рут, и он был хорош собой, несмотря на какое-то униженное выражение, которое, казалось, сквозило даже в его позе. Чем ближе он к ним подходил, тем больше горбился. Его жена осталась сидеть за столом, подпирая голову руками.
— Боже мой! Да он сейчас начнет флиртовать с тобой на глазах своей долбаной жены! — прошептала Ханна на ухо Рут.
— Извините, — сказал этот жалкий тип.
— Да, в чем дело? — спросила Ханна, пихнув Рут под столом, словно этим хотела сказать: ну, а я что тебе говорила?!
— Вы не Рут Коул? — спросил мужчина.
— Не Рут и не Коул, — сказала Ханна.
— Да, — ответила Рут.
— Извините, что беспокою вас, — пробормотал жалкий тип, — но у меня с женой сегодня юбилей, а вы — любимая писательница моей жены. Я знаю, вы не даете автографов. Но я на юбилей подарил жене ваш новый роман, и он у нас с собой. Мне ужасно неудобно, обращаясь к вам с этой просьбой, но, может, вы его подпишете? — (Жена, оставшаяся за столом, готова была окаменеть от смущения.)
— Слушайте, бога ради… — начала было говорить Ханна, но Рут вскочила на ноги.
Она хотела пожать руку мужчине и его жене. Рут даже улыбнулась, подписывая книгу. Это было совершенно на нее не похоже. Но в такси, когда они возвращались в отель, Ханна сказала ей кое-что, отчего Рут снова почувствовала, что не готова возвращаться в свет.
— Может, у них и был юбилей, но смотрел он на твои сиськи.
— Ничего он не смотрел! — возразила Рут.
— Все смотрят на твою грудь, детка. Пора бы тебе к этому привыкнуть.
Позднее в своем номере в «Станхопе» Рут подавила в себе желание позвонить Эдди. Наверно, в Нью-Йоркском спортивном клубе, сказала она себе, не отвечают на звонки после определенного часа. А то еще, сняв трубку, пожелают узнать, надел ли ты фрак с галстуком.
Вместо этого Рут написала письмо матери, чей адрес прочно засел у нее в голове.
«Дорогая мамочка, — написала Рут, — Эдди О'Хара все еще любит тебя. Твоя дочь Рут».
Бланк отеля «Станхоп» придавал письму элемент формальности или, по крайней мере, дистанции, чего она вовсе не имела в виду. Такое письмо, подумала Рут, должно начинаться «Дорогая мама», но она называла свою мать «мамочка», и точно так же называл Грэм ее, а это для Рут значило больше, чем все остальное. Она знала, что вернется в мир в тот миг, когда вручит это письмо портье в «Станхопе» перед отъездом в Европу.
— Это в Канаду, — сказала Рут, — пожалуйста, обратите внимание, чтобы была правильная марка.
— Да, конечно, — сказал портье.
Они были в холле «Станхопа», в котором доминировали старинные часы; эти часы прежде всего и узнал Грэм, когда они вошли в отель с Пятой авеню. Теперь швейцар вез их багаж мимо внушительного циферблата. Швейцара звали Мел. Он всегда был особенно внимателен к Рут; он же был на дежурстве, когда из отеля вывозили тело Алана. Возможно, Мел помогал вывозить тело, но Рут вовсе не хотела помнить все подробности.
Грэм, держа Аманду за руку, проследовал за багажом из «Станхопа» на Пятую авеню, где их ждал лимузин.
— До свидания, часы! — сказал Грэм.
Когда машина отъезжала, Рут попрощалась с Мелом.
— До свидания, миссис Коул, — ответил Мел.
«Значит, вот кто я!» — подумала Рут Коул.
Она, конечно же, будучи знаменитостью, не поменяла фамилии, выйдя за Алана. Она так никогда официально и не стала миссис Олбрайт. Но теперь она, будучи вдовой, которая все еще чувствовала себя замужней женщиной, превратилась в миссис Коул.
«Я навсегда останусь миссис Коул», — решила Рут.
— До свидания, отель Мела! — сказал Грэм.
Они проехали мимо фонтанов перед «Метрополитен», полощущихся флагов и темно-зеленого навеса у «Станхопа», под которым официант спешил обслужить единственную пару, видимо не считавшую день слишком холодным, а потому выбравшую столик на улице. Грэм со своего места на заднем сиденье лимузина видел, как «Станхоп» затмил небосклон, а может, даже и сами «небеса».
— До свидания, папа! — сказал мальчик.
Лучше, чем съездить в Париж с проституткой
Международные путешествия с четырехлетним ребенком требуют пристального внимания к рутинным глупостям, которые дома воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вкус (даже цвет) апельсинового сока требует объяснения. Круассан — не всегда хороший круассан. А система смыва в унитазе (не говоря уже о том, как происходит смыв и какой шум при этом производит) становится проблемой, вызывающей скорбную озабоченность. Рут рада была, что приучила сына к туалету, но ее сердило, что иногда попадаются такие унитазы, к которым мальчик боялся подойти. К тому же, хотя Грэм не понимал разницы во времени, она тем не менее сказывалась на нем: у мальчика случился запор, но он не мог понять, что это прямое следствие того, что он отказывается есть и пить.
В Лондоне, где движение было левосторонним, Рут не позволяла Аманде и Грэму пересекать улицу, ну, разве что перейти в небольшой парк напротив; если не считать этой скучной экспедиции, передвижения няньки и ее подопечного были ограничены стенами отеля. И Грэм обнаружил, что в «Конноте» кровати застланы накрахмаленными простынями. А крахмал живой? — пожелал узнать мальчик.
«На ощупь он как живой», — сказал Грэм.
Когда они уезжали из Лондона в Амстердам, Рут пожалела, что в Лондоне не проявила и половины того мужества, на которое хватило духа у Аманды Мертон. Простоватая девушка добилась немалых успехов: с разницей во времени Грэм справился, запор у него прошел, и он больше не боялся иностранных унитазов, тогда как у Рут были все основания сомневаться в том, что ей удалось вернуться в мир хотя бы с малой долей своей прежней внешней уверенности в себе.
