Елена Крюкова - Изгнание из рая
И наступили чудеса. Он почуял в себе жалость. Жалость к ней, такой злой, такой жестокой и сильной. Ярость уступила место жалости — такой широкой и безбрежной, что он плыл в жалости, купался в ней, тонул. Сознанье его раздвоилось, поплыло щепкой в водовороте ужаса и жалости. Он лежал на ней, на женщине, мужчина, изнывая в последнем жаленье. Он захотел последний раз отдать ей себя. Он захотел последней попытки любви — он, выжегший любовь из души кислотой зеленых денег.
Дрожь охватила его. Он трясся, как осенний лист на ветру. Он вспомнил осенние, летящие по ветру листья там, в Китай-городе, где она назначила ему свиданье однажды. Он неловко прижался губами к ее щеке, будто пацан, вперые лежащий с девочкой, будто не целовался еще ни разу. И она тоже задрожала. Обняла его затылок. Он потянул упругое платье вниз с плеча. Плечо и грудь, обнаженные, обожгли его, будто он голыми руками вытащил из печи полено. Он припал к ее груди губами. Боже, какое счастье. Какое великое счастье для мужчины — быть с женщиной. Совершать любовь, даже если в тебе нету любви. Дарить любовь, даже если она в тебе вся сожжена. И тает чернота. И ее тело опять становится белым, чистым — много раз насилованное, проданное, загаженное, изломанное тело. Тает лед и чернота под руками, тает хрусткий лед на реке, и идет ледоход, и Волга освобождается от оков, и грохочут льдины, вставая дыбом, как шерсть на загривке волка, и женщина кричит, кричит от наслажденья, от избавленья — оттого, что мужчина говорит ей своим смертным телом: люблю.
Она оживает под его телом. Под руками, под телом любви. Но ведь он же ее не любит! Он только спасает ее — собой, живым!
И она… да, это правда, он чувствует, как она дрожит, как улыбка — не злорадная, а робкая, детская — всходит Солнцем на ее губы, как из-под ее век течет светлая соль, и он слизывает эту соль губами… женщина, это женщина, и ты всегда должен поклоняться женщине, всегда творить ей любовь, любой женщине на земле, даже проститутке, даже юродивой, даже… бездомной одяшке с вокзала… бандитке, прокаженной… только тогда ты сможешь войти в ворота покинутого Рая, вернуться в Рай… вернуться… а там, на обрыве над рекой, — пожарище, сгорели белые стены, сгорели до пепла срубы… И Плащаница горит… и горела много раз… огонь тушили там, в Туринском соборе — а она оставалась цела…
Господи! Он же в ней! Он же движется в ней, входя в нее всей силой тела и души, как входили в своих женщин все мужчины, всегда! Неужели он ее спасет!
Внезапно он извернулась, вывернулась из-под него, оттолкнув его ногами — и оказалась над ним. Он думал — она хочет обнять его иначе, быть сверху, над ним, и он уже согласен был стать ее верным зверем, ее троном, чтобы она воссела на него, плясала в радости, в наслажденье, — не так все оказалось. Она выбросила вперед руки. Схватила его за горло. И стала душить, сжимать у него на горле пальцы — так, как он когда-то сжимал пальцы на горле маленькой мадам Канда.
Ах ты!.. кто кого, значит, снова…
— Тяжело дышать… ты давишь меня… ты…
Она наклонилась над ним. Ее такое красивое в любви лицо теперь было страшно под маской.
— Ах ты Митя, Митя, — прохрипела она, не разжимая пальцев у него на глотке. — Ах, дырявая же все-таки память твоя. Я увидела тебя первый раз на Арбате. Тебя, нищего художника. У тебя Эмиль покупал картинку. А я стояла за его плечом. Картинка назвалась “Адам и Ева едят яблоко”. Китч такой арбатский, ляпня, мазня, яркая, веселая. Эмиль купил твою картинку и мне подарил. А ты на меня пялился, глаз не сводил. Я посмотрела на тебя и запомнила тебя. Я уже знала все про тебя. У тебя лицо такое. Я подумала: этот мальчик будет шагать по трупам. Ни перед чем не остановится. Но я, я сама поведу его. Я покажу ему, что такое восхожденье. И низверженье.
Он забился под ней. Она держала его крепко. Сильней любого мужика. Он задыхался.
— А… та машина?!.. Ты… знала, что она врежется в троллейбус…
— В “форде” сработало взрывное устройство, — выдохнула она ему в лицо, усмехаясь. — В той белой машинке господин Бойцовский должен был поехать на свиданье со мной, а господин Дьяконов, не без моей помощи, подложил ему в машинку взрывчатку. А в последний миг Боря передумал. И послали беднягу шофера сказать мне, чтоб я не ждала. С запиской от Борьки. Я-то ждала его в романтической мансарде, на чердаке. В каморке без телефона. Видишь, как все просто. Какой земной и простой, оказывается, Дьявол. Зато ты уничтожил потом Борьку все равно. Своими руками. Моими… руками…
Она сильнее сдавила пальцами его шею, и он, в последнем отчаянном рывке, сбросил ее с себя нечеловеческим усильем, уже наполовину задохнувшийся, уже полумертвый — и кинул прочь от себя.
Она упала. Задранное платье обнажило ноги, живот. Она была в сапогах, так и не сняла их. Стукнулась затылком об пол. Он ринулся к столу, судорожно схватил нож. Столовый, тупой серебряный нож. Таким ножом ты ее не убьешь. Руки! У тебя есть только руки!
Он схватил ее за руку и взмахнул над ней ножом. Тупое лезвие лишь скользнуло по ребрам. Она вскочила и выбила у него нож из руки одним точным, мужским ударом. Он схватил стул, размахнулся. Она выбила у него из рук стул ногой. Ага, каратэ-до. Прекрасно. Обученная тварь.
Его мечущийся взгляд упал на револьвер. Он, выставив локоть вперед, защищаясь от ее наскоков — она била его точно и жестоко, и кулаком, и ногами, взбрасываемыми в яростных рывках, в лицо, в челюсть, до крови, — бросился к дивану, схватил револьвер, вскинул и выстрелил. Промазал! Первая пуля угодила в шкаф. Стекло рассыпалось с громким звоном.
— Ты все равно не убьешь меня, — выцедила она, выбросила ногу, ударила его пяткой в живот.
Он упал. Отличный удар, в печень. Как его скрутило. Вскинул пушку еще. Стал целиться лежа. Она, хрипло дыша, схватила стол за ножку, перевернула одной рукой, весь, с посудой. Закрылась столешницей, присев за нее. Вторая пуля застряла в ножке стола.
— Я убью тебя!
Он заревел как зверь-подранок.
— Это я убью тебя. — Ее глаза бешено горели в прорезях маски. — Хоть я и пришла сюда без оружья. Мне не надо оружья, чтобы убить тебя.
Она выбежала из-за стола, наступила на стеклянные осколки на полу. Хрустальные обломки хрустнули под сапогом. Она сделала шаг к нему. Подняла руку к лицу. Вцепилась в красный бархат, сорвала маску. И он увидел ее лицо без маски — таким, как когда-то давно, на Арбате.
И он понял: вот она, Ева. Это ее лицо написал на картине Тенирс. Это она, рыжая, золотая, плачущая, бежала от карающего Ангела, ибо согрешила в Раю, и убоялась возмездия, и прижималась к Адаму, и плакала. Это она, Ева. Грешная Ева, ставшая властной и сильной Лилит.
