Татьяна Корсакова - Алое на черном (сборник)
– Уходи! Уезжай! – Дед злился из-за собственной беспомощности и из-за Митиного упрямства. – Нельзя тебе здесь. Маша волнуется. Подумай о них с Анюткой.
Митя думал, каждую свободную минутку только о них и думал, но поделать с собой ничего не мог.
Эта ночь была особенной: душная, чернильно-черная, вынимающая душу, манящая. Дед долго не ложился, делал вид, что читает книгу, а сам то и дело поглядывал на Митю. Он уснул ближе к полуночи, отяжелевшие веки закрылись, черная книга выпала из рук.
Митя загасил свечу, осторожно, на цыпочках, вышел из дома. Ночь приняла его в свои жаркие объятия, как ненасытная любовница, закружила, задушила ласками, позвала за собой.
В лесу было темно и тихо, словно все зверье убежало или вымерло. Даже ветер не гулял в ветвях деревьев, не холодил разгоряченное лицо. Ключик загорелся зеленым, когда до гари оставалось совсем ничего. Митя замер, наблюдая за усиливающимся свечением, а потом с отчаянной решимостью переступил невидимую границу.
Он стоял под мертвым деревом, в самом центре гари. Земля под ногами вздрагивала и шевелилась, будто на поверхность выбирался мертвец. А может, так оно и было… Гарь вздохнула, как живое существо, а потом исторгла из себя почерневший от времени гроб.
Крышка была тяжелой, но Митя легко с ней справился. Прежде чем посмотреть, что же там внутри, зажмурился.
– Ну же, мой мальчик! – Вкрадчивый, почти забытый голос родился прямо в голове, а вместе с ним родилась боль. Мучительная, разрывающая череп, ослепляющая.
Чудо лежал в гробу, поверх золотых монет и бриллиантовых побрякушек. Даже после смерти он не желал расставаться с награбленным, залитым кровью невиновных богатством. Мертвый, сгоревший до костей, он продолжал жить какой-то особенной, неправильной жизнью.
Митя нашарил в кармане спички. Дело, начатое тринадцать лет назад, нужно было довести до конца…
Чудо следил за ним черными провалами глазниц, скалился беззубой пастью.
– Вырос, волчонок, заматерел…
– Замолчи! Слышишь?!
Невесть откуда налетевший ветер поднял Митю в воздух, швырнул к раскрытому гробу. Воздух вдруг сделался плотным, завертел, закружил, засасывая в пульсирующее зеленое марево…
…Митя очнулся от щекотного чувства, словно на лицо накинули тончайшую кисею. Открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнечного света. Непроглядная ночь уступила место утру. Над головой, высоко в небе, распластались корявые ветви сгоревшего дерева, а то, что он принял за кисею, было тонким слоем пепла. В голове гудело, а мышцы болели так, словно он целую ночь валил лес, а потом выпил литр самогона. Пошатываясь, придерживаясь руками за ствол дерева, Митя встал на ноги, осмотрелся.
Гроб исчез, словно его и не было. Как сквозь землю провалился. Или и в самом деле провалился?.. Пусть бы так, пусть бы забрал в ад свою страшную ношу. Чтобы уже навсегда! А ему пора, дед и Маша, наверное, волнуются…
Мите стоило сделать только один шаг, как яркий солнечный свет померк… Женская рука, тонкие пальчики, простенькое венчальное колечко, была почти полностью занесена пеплом.
– Маша! Машенька! – Его отчаянный крик спугнул с дерева воронью стаю.
Митя упал на колени, голыми руками стал разрывать землю. Вдруг не поздно еще? Вдруг жива?..
Поздно… Не жива…
Пепел в волосах, серым саваном на лице. Мертвые глаза смотрят удивленно, а на белой шее синие следы…
Машенька… Что наделала! Зачем пошла за ним в это проклятое место?! От чьих рук погибла?!
Он не плакал, он волком выл, сметая пепел с Машиных волос, закрывая уже не зеленые, а мутно-серые глаза, ненавидя себя и мир вокруг, посылая проклятья на голову нелюдя, превратившего его из мужа во вдовца, осиротившего Анютку.
– Где ты?! – Митя запрокинул лицо к небу. – Где ты, гадина?!
Воронья стая ответила громким криком, точно потешаясь над его горем.
– Из-под земли тебя достану! Слышишь ты меня?!
В карманах что-то громко звякнуло. На серую от пепла землю просыпалась пригоршня золотых монет. Золото и самоцветы были везде: в карманах, за пазухой, в сапогах. Этих денег хватило бы им с Машей на всю оставшуюся жизнь. Вот только у Маши больше не было жизни…
Машу похоронили рядом с Митиными родителями. Дед, еще не оправившийся от болезни, тяжело опирался на посох. Анютка жалась к Митиной ноге, тихо всхлипывала. Деревенские бабы толпились в сторонке, перешептывались, вздыхали, но подойти не решались.
Та душная ночь забрала с собой не только Машу. Неподалеку от гари поутру нашли местного пропойцу Сеньку Пивоварова со свернутой шеей. Что он делал ночью так далеко от дома, никто не знал, но смерть его тут же связали с Машиной смертью. По Макеевке поползли слухи, один страшнее и нелепее другого. Гарь и раньше вызывала у селян суеверный страх, а теперь за ней навечно закрепилась слава проклятого места.
Сразу с кладбища Митя с дедом ушли в лес, уснувшую Анютку оставили под присмотром соседки бабы Шуры. Всю дорогу до дома молчали. Митя заговорил, только лишь когда они с дедом уселись на крыльце, закурили по папиросе.
– Это он, – сказал Митя, глядя прямо перед собой. – Он вернулся. Почему он вернулся? Ты же говорил, все кончено!
– Я так думал. – Дед зашелся тяжелым кашлем, как будто надышался дымом пожарища. – Он сгорел, Митя! Сгорел до самых костей. Нужно было дождаться, проследить, чтобы все до конца, чтобы не до костей, а до пепла… А я, старый дурак, решил, собаке – собачья смерть! Пусть остальные, что пришли вместе с ним, знают, что их ждет. Пусть боятся. Зоя умерла, ты был при смерти. Не нашлось у меня времени…
– Кто его похоронил в том гробу? Не свои же. Свои бы забрали золото.
– Помнишь, то лето было очень жарким, таким, как нынешнее. Земля горела еще целый день. Я слышал, красные не смогли его даже забрать сразу, оставили на дереве до следующего утра.
– А утром?
– А утром он исчез. Он не мог сам, Митя! Кто-то его похоронил. Кто-то, кто знал про золото.
– Мы видели красноармейцев, их разорвали волки.
– Одного не разорвали.
– Ефимка!
Одноглазый Ефимка, единственный со всего отряда, осел в Макеевке, из Чудова приспешника превратился в счетовода, правую руку председателя колхоза. Построил себе дом на окраине, женился на председательской дочке. Жизнь он вел по-пролетарски скромную, но деньжата у него водились, шило в мешке не утаишь, и новые наряды Ефимкиной жены от любопытных глаз не спрячешь. Жену Ефимка, по всему видать, любил, терпеливо сносил все ее бабьи капризы. Или, как судачили злые языки, не жену он любил, а власть и преференции, дарованные тестем-председателем. Может, и так, потому что особенно темными вечерами захаживал Ефимка к Аленке, бывшей Чудовой любовнице, родившей дитя невесть от кого еще двенадцать лет назад, да так и оставшейся в девках. У Аленки тоже время от времени появлялись обновки и бабьи побрякушки, не такие дорогие, как у законной супруги, но тоже вызывавшие зависть и пересуды макеевских баб. На все эти мелкие земные радости, на жену и на любовницу, нужны были деньги. Мог ли Ефимка тринадцать лет назад вернуться на гарь и похоронить своего хозяина? По всему выходило, что мог, и про гроб с золотом он знал. Только вот как нашел, если дед гроб закопал еще ночью?..
