Елена Аверьянова - Бабочка на огонь
— Кому много дается, с того много и спрашивается, — не раз говорил ему отец по разным незначительным поводам, показывая на стены большого длинного коридора — там висели портреты предков отца и матери.
Некоторые из них, таких было не мало, были известны не только в семье, но и в стране. Втайне от всех домашних Василий часто и нарочно проходил по домашнему музею, задерживался у портретов, пытался найти в лицах, на них изображенных, собственные черты. Находил внешнее сходство и радовался, понимал: от внешнего до внутреннего один шаг.
Никогда не говорил себе Василий Басманов-Маковский, что сделает этот шаг, предпочитая действовать.
Его ум вобрал в себя изворотливость, хитрость, прозорливость шестивекового басмановского рода, ведущего начало от постельничего Ивана Грозного — Микитки Басманова. Тот, как предполагал Василий, в эпоху Смутного времени, когда головы сподвижников и слуг царя летели с плеч созревшими подсолнухами, вряд ли планировал конкретные шаги заранее. Задача была общая — хотелось выжить. Микитка выжил, удачно состоялся как личность — в учебнике истории России, часть первая, о нем было упомянуто в двух строках — и передал свой ум, обогащенный опытом выживания, своему сыну, а тот — своему. И так далее, по цепочке веков.
Василий Басманов, как и его знаменитый предок, для достижения цели никогда не планировал конкретных шагов, потому что конкретной цели у него тоже никогда не было. Он не говорил себе: «Сниму в этом году вот этот фильм, в следующем — фильм на эту тему». Решение всегда появлялось спонтанно, бывало, в одну ночь. Бывало, спонтанность растягивалась на месяцы. Так и должно проявлять себя творчество, считал Василий, — неожиданно браться из ничего и всего сразу. Как говорил известный композитор — «Все, что сделано до меня, это — мое».
— Все, что я, знаю из известных всем источников — тоже мое, — добавил бы Василий и стал бы снимать свой фильм по Чехову.
Его брат Артем был более прогнозируемым, рациональным творцом. Он снимал то, что нравилось зрителю — конкретно, народу, конкретно, партии, конкретно, зарубежной киноэлите. Снимал Артем фильм, как суп варил — ложка супа народу (за массовость), ложка — партии (за разрешение снимать), ложка — зарубежной киноэлите (за призы).
Василий не осуждал брата, который был его второй половиной. Он даже понимал, что ему-то, Басманову-Маковскому, непонятному ни зрителю, ни партии, ну, если только зарубежной киноэлите — чуть-чуть понятному (так до нее еще добраться нужно), позволяют снимать, а значит, и жить, благодаря всевозможному лауреатству Артема, благодаря тому, что брат крепко уперся ногами в землю и — попробуй сдвинь его. А мог бы тоже не планировать конкретных шагов, парить в своих мечтах птицей, как Василий Басманов-Маковский, творить, как душа просит.
Но вот парадокс, случись так, и ничего страшного не произошло бы. Тогда уж Василий бы отказался от того, чего душа просит, и уперся бы в землю ногами, позволяя брату «путешествовать по небу», выражать себя. Их общий ум, доставшийся им обоим от Микитки Басманова, всегда был направлен на выживание басмановского рода. Артем и Василий, как две равноценные половинки рода, просто бы поменялись местами, перелились бы, как вода, из одной ниши в другую, как кровь — из одного полусердия в другое. Вот такие они были — братья Артем и Василий. Одно целое, а любви — друг к другу — две.
«Было две, — поправил себя Василий Сергеевич и тяжело вздохнул. — Все-таки странной смертью умер брат: нелепой и какой-то насмешливой, глумливой — от руки человека, недоразвитого в умственном отношении, а потому не отвечающего за свои поступки. В стародавние времена посредством вот таких юродивых бог общался с народом, высказывал, так сказать, свои пожелания массам».
«Да, — еще раз тяжело вздохнул Василий Сергеевич, чем очень растревожил всегда чуткую к настроениям мужа Лизавету. — С богом не поспоришь».
— О чем ты, Вася? — окликнула Лизавета своего дорогого и единственного. — Расскажи, полегче станет.
Возвращаться к мыслям о боге — теме, глубоко личной, Василий Сергеевич не стал. О другом подумал вслух:
— Я сегодня жен Артема вспоминал. Их ведь семь было, а я только шесть насчитал. Где ошибся, кого забыл? Вот послушай.
Василий Сергеевич поименно перечислил бывших жен своего брата, дошел до цифры шесть и развел руками.
— Ну, вот опять забыл кого-то, — обиделся он на свою память и спросил Лизавету: — Хочешь, расскажу тебе анекдот про склероз?
Жена не ответила, и он начал рассказывать анекдот из какой-то газеты.
— …потому что у вас буду я — склероз.
Жена легко рассмеялась, а Василий Сергеевич легонько хлопнул себя по лбу и торжествующе воскликнул:
— Вспомнил, кого забыл. Сопочку. Мать Златы. Ну, ты подумай. Четвертую жену Артема забыл. Ведь он с ней дольше всех — лет десять прожил.
— Пятнадцать, — поправила мужа Лизавета. — Потому и забыл, что дороже всех она ему была, что дольше всех с ней Артем прожил.
— Как это? — не понял Василий Сергеевич.
Жена задумалась, подыскивая наглядный пример для более точного объяснения.
— Ну, вот, бывает, ключ ищу, ищу, не помню, куда положила, а потом, глядь, — он на самом видном месте лежит. Или очки некоторые ищут, а они у человека на лбу.
— Да-да, — «пропел» Василий Сергеевич, улыбаясь пришедшим на ум стихам: — Лицом к лицу лица не увидать. Как мне все-таки с тобой повезло, Лизонька. Давай спать.
В этот вечер Катюша так и не спросила тетю Зину, кого убил соседский сын Сережа, какого такого режиссера. Уточнения и подробности чужого горя непременно заслонили бы свое — странную смерть бабушки. В ходе расследования этого события что-то тревожило Катюшу сейчас, не давало уснуть, будто причиной бессонницы были комары или плохо взбитая подушка, «затюканная» Катюшей со всех сторон.
В соседней комнате сладко посвистывала тетя Зина, комары гудели, как самолеты или снаряды в кинофильмах про войну. В семидесятые годы таких фильмов снимали особенно много — их любил генсек. В то время Катюша была юной и восприимчивой к добру и злу в книгах и на экранах двух любимских кинотеатров — «Космос» и «Центральный». Вой снарядов она запомнила на всю жизнь.
«Хорошая ассоциация — комары, — подумала Катюша, — не страшная», — и со злостью сбросила подушку на пол: та наконец вывела ее из себя.
Упершись затылком в жесткий по сравнению с подушкой матрас, уставившись глазами в белые, блестящие доски потолка, она поняла, что бегать от себя и от истины, вдруг открывшейся ей на каком-то отрезке ее путешествия из Любимска в Москву, не стоит.
