Голливудские жены - Коллинз Джеки

Тони причмокнул, глубоко затянулся и тут же отчаянно раскашлялся.

Колобок захохотал, и даже мужчина, который привез их, позволил себе ухмыльнуться.

Тони сощурил глаза, опять затянулся и не только сумел не поперхнуться, но и некоторое время задержал дым в легких, а потом с торжеством его выдохнул.

— Ты быстро учишься! — пророкотал Колобок.

— А как же! — хвастливо заявил Тони. — Что еще вы дадите мне попробовать?

У Колобка заблестели глаза.

— Пожалуй, для кокаина ты не дозрел.

— Я дозрел, чтобы испробовать что угодно!

К этому времени Бадди почувствовал себя очень скверно.

— Мне надо в туалет, — пробормотал он и, пошатываясь, вышел за дверь. Никто этого не заметил. Все глаза были прикованы к Тони, который готовился втянуть ноздрями белый порошок, который Колобок насыпал полоской на стеклянном столике.

Бадди нашел у борную и долго мочился в унитаз. Облегчение было огромным, но его все равно тошнило. Он вышел в холл и увидел в глубине открытое окно. Глоток-другой свежего воздуха — вот что ему нужно! Он открыл окно пошире и высунулся наружу. У него закружилась голова. Не успев сообразить, что происходит, он потерял равновесие и вывалился через подоконник на жесткий дерн.

Больше он ничего не помнил, пока не очнулся на утренней заре.

Свет резал ему глаза, тело затекло и онемело. Он не мог сообразить, где находится. Его охватила паника. В висках стучало, вкус во рту был омерзительный. Он стоял в запущенном саду и, оглядываясь по сторонам, отчаянно напрягал память.

«Тони. Я и Тони. Убежали. Кино. Порт. Мужчина в машине. Педики. Еда. Напиток».

«Мать меня убьет. Наверняка».

Он отряхнулся и пошел за угол дома. На подъездной дороге — ни единой души. Нигде ни души. Дом казался покинутым и в беспощадном солнечном свете выглядел убогим и обветшалым, а не сказочным дворцом, как накануне.

Он нахмурился. Парадная дверь была заперта, но он заглянул в окно и с изумлением увидел, что вся мебель, которую ему удалось разглядеть, закрыта чехлами. Словно в доме уже давно никто не жил. Минуту за минутой он выжидал, не появится ли Тони, и, коротая время, обошел дом, высматривая, не удастся ли проникнуть внутрь. Но все двери и окна были надежно заперты. Тони явно смылся — а что ему оставалось? Он же наверняка решил, что Бадди смылся первым.

Внезапно идея побега из дома утратила прежнее очарование.

Все выглядит совсем иначе, когда ты совсем один, простывший, усталый и голодный. Мать его убьет, но все равно идти, кроме как домой, ему некуда. И он затрусил в более или менее правильном направлении.

События последующих двадцати четырех часов все еще тяготили его. Порой он просыпался глубокой ночью весь в холодном липком поту — и вспоминал все до последней мелочи так ярко, точно это было вчера.

Возвращение домой. Истерика матери. Полиция. Расспросы.

Труп Тони был выброшен из машины на берегу залива в пять часов утра. Избитый, со следами сексуальных насилий, мертвый.

Полицейские набросились на него, словно все это сделал он. Увезли в участок и допрашивали без перерыва семь часов, пока мать с помощью семейного адвоката не сумела вытащить его оттуда.

Его отвезли домой, дали успокоительное, и он проспал десять часов. Опять приехали полицейские, требуя, чтобы он проводил их к дому, где была вечеринка. Несколько часов его возили взад-вперед в полицейской машине, но он не мог вспомнить, где находится дом.

— А ты уверен, что была вечеринка? — подозрительно спросил детектив. — А ты уверен, что был дом?

После трех бесплодных часов его опять привезли в полицейский участок, заставили просматривать альбом за альбомом с фотографиями преступников. Он не узнал ни одного лица. В конце концов детектив решил показать ему труп. Они вместе вошли в холодную, всю в белом кафеле комнату, где пахло формальдегидом и смертью.

От жуткого запаха ноздри Бадди задергались, а в желудке забурлило.

Детектив с невозмутимой деловитостью велел санитару в белом халате показать им труп. Из стены выдвинули стальной ящик, а в нем лежал Тони, голый и мертвый. Безжизненное тело покрывали лиловые синяки и ссадины.

Бадди смотрел, не веря, что его принудили глядеть на это.

Потом он судорожно зарыдал.

— Меня сейчас вырвет! — бормотал он. — Уведите меня отсюда! Пожалуйста, уведите!

Детектив не шевельнулся.

— Посмотри хорошенько. Тут мог лежать ты, милый. Не забывай этого!

Бадди вывернуло на пол.

Сыщик вцепился ему в плечо.

— Поехали искать дом! Может, от вида твоего приятеля к тебе вернется память.

От так и не сумел ни отыскать дом, ни опознать хотя бы одного участника вечеринки. Тони похоронили, и после возмущенных газетных воплей дело забылось. Просто еще одно нераскрытое убийство.

Только это нераскрытое убийство изменило жизнь Бадди. Если прежде мать душила его заботами, теперь она стала совсем невозможной. Не оставляла его одного ни на минуту, все время приглаживала его волосы, трепала по щеке, держала его руку.

Он спал в ее кровати тревожным сном, стараясь держаться как можно дальше от ее настойчивых ласкающих щек.

Она без конца его допрашивала:

— Те люди пытались прижимать к тебе свои эти?.. Они тебя раздели?.. Ты ведь знаешь, что это ненормально? Когда двое мужчин…

Да что она, идиотом его считает? Конечно, он знает, что это ненормально. И знает, что нормально. Он уже начал поглядывать на одноклассниц, и у него твердело при одной мысли о том, как он мог бы с ними…

Где там! От матери деться было некуда. Дома он даже сдоить себя не мог! Приходилось довольствоваться нервными минутами в школьной у борной, с потрепанной вкладкой из «Плейбоя» для компании.

В пятнадцать он положил глаз на девочку, которую звали Тина.

Он бы пригласил ее погулять, но об этом и думать было нельзя. Мать никуда его не пускала, а если он жаловался, смотрела на него скорбным взглядом и спрашивала: «Ты помнишь Тони?»

Вот и приходилось ловить каждый удобный случай. Тине его внимание льстило: Бадди, бесспорно, был самым красивым мальчиком в школе. На большой перемене они уединялись в химической лаборатории и лапались, благо в эти часы лабораторией никто не пользовался. Грудки у Тины задорно торчали, и ему очень нравилось их щупать, а она в благодарность массировала его до оргазма в смятые бумажные салфетки.

— Мне кажется, Бадди, я тебя люблю! — вздохнув, сказала Тина после нескольких месяцев такого рукоблудия.

— Мне кажется, я тебя тоже люблю, — естественно, ответил он, с надеждой истолковав ее слова как обещание, что она позволит ему «все». Он уже снял с нее блузку и бюстгальтер, а теперь начал дергать «молнию» юбки. Тина страстно смотрела ему в глаза.

Ее юбка упала на пол, и Тина сказала торопливо:

— Я еще ни разу… А ты?

— Нет, — ответил он чистую правду, торопясь сдернуть с нее трусики, пока она не передумала.

— Ой! — Она задрожала. — Ты тоже разденься.

Повторять ей не пришлось. В возбуждении опасаясь, что сбросит прежде, чем вонзится, он спустил брюки и стащил рубашку.

Ни она, ни он не услышали, как в лабораторию вошел директор с двумя родительскими парами, которым он показывал школу.

После долгих обвинений и нотаций за ним приехала мать, с губами, сжатыми в ниточку. Она крупно поговорила с директором, а потом отвезла Бадди домой и всю дорогу молчала.

Дома он сразу сбежал в свою комнату. Ну, хоть сегодня мать не пустит его в свою постель. Он в жизни не видел ее такой сердитой.

Он разделся и забрался на узкую кровать, которой ему теперь так редко разрешалось пользоваться. Мышцы живота болели, он думал о Тине, позволив рукам пробраться под одеяло и поиграть со вздыбившимся членом.

Свет вспыхнул так внезапно, что руки его оледенели, как и член.

На пороге стояла его мать в длинном халате, ее щеки горели, темные глаза сверкали.

— Так, значит, — заговорила она хрипловатым шепотом, — ты хотел посмотреть, как выглядит женское тело? Да? Ну, так смотри! — Одним движением она сбросила халат и встала перед ним нагая.