Дарья Плещеева - Береговая стража
Это уже было однажды — страстное желание прервать собственную жизнь усилием воли! И способ избран тот же — выйти из дому, не одевшись, а потом шагать, и шагать, и шагать, обнимая себя руками, и упасть в снег, и потерпеть холод еще немного. Такое возможно, если умирает любовь, а ты спешишь ей вдогонку.
Но той Федьки, что хотела бы отдать душу и жизнь за любимого, на свете больше не было, и из ее души вылупилась другая — больше, сильнее, умнее и яростнее прежней. А скорлупки — наступить, чтобы хрустнули, и — все…
Она соскочила с коня и подбежала к мертвой Лизе и уходящему из мира живых Световиду. Допустить этого она не могла!
— Дурак! Болван! — закричала Федька, схватив Шапошникова за плечо и тряся изо всех сил. — Опомнись!
— Нет, — тихо ответил Световид.
Теперь стала ясна истинная причина его ненависти к Лисицыну, отнявшему все — и богатство, и любимую невесту. То, что заставляло его жить, пропало, рухнуло. Он не сумел спасти — и если вместе не жить, то хоть умереть. Теперь-то уж вовсе напрасно бы старались Дальновид, Выспрепар и Миловида, рассказывая ему правду о Лизе. Он знать не желал правды — и смерть Лизы его от правды освободила. Теперь она была той, с которой его разлучили, восемнадцатилетней, чистой, безгрешной. Все ее замыслы, все ее дела стали вдруг недействительны. А он, с сединой в коротко стриженных волосах, — был сейчас двадцатилетним. А ночь — вообще вечной, как та, что ждет за могилой.
— Не смей! Не пущу! Не дам! — выкрикивала Федька. — Помогите! Дальновид! Сюда, ко мне!
Ответа не было. А Световид наклонился вперед и лег всем телом на мертвую Лизу, лицом, губами — к ледяной крови.
— Господи, да что же это? Световид! Дмитрий Иваныч! Господи, Господи…
Федька понимала, что ее крик могут не услышать. Впору было подпалить лес, чтобы столб огня стал знаком для Дальновида и Потапа.
И вдруг Бянкина поняла, что может сделать. Воткнув в снег факел, она побежала к коню. Чей он — она понятия не имела, но при седле были кобуры-ольстры. Моля Бога, чтобы в них нашелся хоть один пистолет, Федька провела рукой — и ощутила округлую рукоять.
Она вытащила оружие, попыталась выстрелить — он оказался разряжен. Второй не дал осечки, громкий выстрел пронесся над лесом, и пуля улетела куда-то к луне.
Световид не шелохнулся. Федька подошла, хотела погладить по плечу — но удержалась. Она сама ударила бы того, кто в такую минуту вздумал ее ласкать. Молча взяв факел, она вскарабкалась на лошадь и подняла огонь над головой, чтобы его было видно издали.
Сильфы слышали выстрел, они должны забеспокоиться и прилететь. А она будет ждать — потому что может сделать для Световида только это. Ждать и молиться, чтобы факел не погас.
Оба окаменели — она с факелом, он над телом мертвой невесты. Сколько это длилось — уму непостижимо, минуты и секунды не годятся для этого состояния человеческой души. Но что-то произошло — Световид пошевелился, сел, повернул голову, уставился на огонь.
Федька смотрела на него неотрывно. Два взгляда образовали незримую нить, которая натянулась, задрожала, и от одних глаз к другим потекла жизнь.
Эпилог
Давали «Прибытие Венеры на остров Кипр». Последний спектакль в Каменном театре — на лето публика разъезжалась.
Перед самым началом Анюта Платова подошла к занавесу и выглянула в нарочно устроенную дырочку — хотела убедиться, что купец Шерстобитов, заменивший в ее хозяйстве откупщика Красовецкого, сидит в ложе и готов любоваться ее плавной выступкой и прелестными ручками. Но глядела она недолго — отбежала в глубь сцены, туда, где у греческого пейзажа с храмом на холме, вплотную к морским волнам, уже стояла береговая стража.
Санька, одетый сатиром, в коричневых штанах и кафтанчике, с фальшивой леопардовой шкурой через плечо, увидев, что дансерка спешит к нему, даже испугался — пусть весь театр знает про их амуры, но зачем так-то открыто?
Но Анюта была в смятении и обратилась к фигуранткам.
— Матушки мои, или я умом тронулась, или в ложе сидит наша Федька!
— Где? — первым спросил Васька-Бес, а Малаша побежала к дырочке.
— Слева!
— Ты сдурела!
Вслед за Малашей поспешили Наталья и Анисья Буревая. Потолкавшись сперва, они поочередно выглянули в зал и прибежали к заднику с докладом: точно Федька Бянкина!
— Платье на ней — как у княгини, вся грудь в алмазах! И рядом кавалер — глядит князем! — выпучив глаза, говорила Наталья. — В соседней ложе княгиня Голицына — и она с нашей-то Федькой уж так угодливо разговаривает!
— Так это что же? Мы думали, ее какой-то урод на содержание взял? А он на ней женился! — поразился Трофим Шляпкин.
— С любовницей-то княгиня и рядом бы не села, задрамши нос из ложи бы выскочила, — подтвердил Сенька. — Супружница, стало быть… Слышь, Румянцев?
— Не урод, братцы, не урод, то-то и беда! — выпалила Анюта. — Знатный кавалер, такому свистнуть — все наши девки сбегутся, счастливы будут услужить! Статный, плечистый, взгляд — соколиный! Там за ними еще пара сидит, как голубки, и еще кавалер — все богато одеты!
— И все-то ты в дырку разглядела, — съязвил Бес. — Вот ведь рябой нашей вороне удача…
— Да я бы с ней и спьяну не лег, — гордо объявил Петрушка. — На роже черти горох молотили…
Румянцев молчал. Про чертей и горох он много лет назад сказал первым — от него и пошла эта присказка.
Федька после того лесного побоища пропала, да так основательно, что театральное начальство обыскалось. Даже жалование не приехала забрать. Санька, которого несколько раз тягали в управу благочиния и выспрашивали о его похождениях, даже спросить о ней боялся. При первом же допросе у него отобрали роковой перстень — сказали, что не беспутному фигуранту носить на пальчике целое состояние. Единственное, что он узнал, — судьбу Марфиньки. Докторам-немцам удалось ее исцелить, но не очень удачно, и Красовецкий повез ее поправляться в Италию. Поговаривали, что перед отъездом он на ней повенчался.
Театральное начальство, не имея от Федьки никаких сведений и подав в полицию явочную, некоторое время спустя прекратило этим делом заниматься, из чего следовало — жива, цела, как-то о себе известила. Береговая стража, обсудив это, придумала Федьке брюхатость с родами и более о ней не толковала — других забот хватало. И вот ведь где вынырнула…
Приехала полюбоваться на Румянцева в роли восьмого сатира, предпоследнего с краю…
— По местам, по местам! — закричал, пробегая, танцмейстер. — Начинаем!
Береговая стража, разбежавшись и став в фигуры, замерла. Оркестр, проверявший, как настроены инструменты, смолк. И зазвучала увертюра старого доброго балета с монументальными чаконами, завершающими каждый акт.
