Людмила Бояджиева - Уроки любви
Но шли дни, возмущение и боль Насти меркли, притуплялись. Да и вся она словно в мутный сон погружалась, становясь равнодушной и ни к чему не чувствительной. Сидела часами, не двигаясь, пока не темнело окно и не подступала голодная темнота. Мать возвращалась поздно, — разбитая, с кусками объедков, выпрошенных Христа ради. Работы ей найти не удавалось.
…В начале осени Настя зашла к Щипкову.
— Игнатий Проклович, вы ведь одиноко живете. Может, в какой помощи по хозяйству нуждаетесь — постирать, состряпать — так моя мама всегда готова. — Настя опустила глаза, чувствуя, как запылали щеки.
Уже две недели она ходила вместе с матерью искать работу. Заглядывали в лавки, пекарни, прачечные, да и просто — в богатые дома. Большего унижения Настя и представить себе не могла. Анну Тимофеевну оглядывали с брезгливым сожалением и называли «бабка». А кому старуха на тяжелой работе нужна? Всего обиднее было, что тридцатишестилетняя Аннушка, бывшая на два года моложе барыни Лихвицкой, и впрямь выглядела обессиленной пятидесятилетней женщиной. Сухая, сгорбленная от постоянного внутреннего страха, с опущенным серым лицом, по-деревенски повязанным линялой косынкой, она не представляла ценности на рынке рабочей силы, где и крепкие молодухи дрались за хорошее место.
На Анастасию, напротив, многие мужчины зарились. Но их цепкие, липнущие к телу взгляды не оставляли сомнений в том, какого рода обязанности предстоит исполнять новой работнице.
— Да я так и предполагал, Анастасия Ивановна. — Сказал инженер, спеша налить зашедшей к нему девушке чай. Пиленый синеватый рафинад в стеклянной вазочке и посыпанные маком сушки составляли убранство стола, с которого инженер поспешил переместить на диван огромные листы с мелкими, запутанными чертежами.
— Вам бы, Настенька, на курсы какие-нибудь учиться пойти. Вот хотя бы машинописи, что при телеграфном агентстве открылись. Или на медицину направление взять. — Размочив в кипятке сушку, Игнатий Проклович откусывал маленький кусок и тут же посасывал кусочек сахару. — Это от кашля первейшее средство. Грудь у меня с детства слабая. Да и на фабрике атмосфера здоровью не способствует. Сплошной CO2. Углекислый газ то есть.
— А на фабрику к вам можно устроиться?
— И ни-ни! — Испуганно замахал руками Игнатий Проклович. — Там и крепких мужиков в тридцать лет хоть в гроб клади. Отравление по всему организму, а пенсион милостивый — на хлеб и воду только хватает… Вот если в контору…
— А что, я гимназический курс на дому прошла. Пишу хорошо и французский знаю. — Обрадовалась Настя.
Но сосед не разделил ее энтузиазма:
— Попробовать можно. Только не то все это. не то… Не для вас… Уж больно соблазну в вашем облике много. — Игнатий Проклович засмущался. — Красота не только на возвышенное, но и на подлое человека толкает, поскольку он, человек, — есть прежде всего животное… Эх, кабы я действительность хуже знал и умел заражать иллюзиями… Так нет — реалист! Ненужное это, в сущности, дело, Настенька — реализм. К сомнениям и ожесточению толкает.
…В заводском управлении Настя проработала меньше месяца. Должность свою она исполняла исправно — разносила напечатанные бумажки из дирекции к начальникам цехов, а от них — снова в дирекцию. Управляющий производством, господин Штандартов, опекал новенькую, вводил в курс дела и однажды определенно дал понять, что от него зависит ее служебная карьера — получить повышение или оказаться на улице.
Разговор произошел поздно вечером. Видимо специально задержал управляющий работницу перепиской какого-то прейскуранта, дожидаясь, пока кроме сторожа в конторе никого не останется.
Изложив свою программу, тут же перешел к действию: повалил растерявшуюся Настю на черный кожаный диван под портретом самого министра промышленности — господина с насупленными строго бровями и голубой муаровой орденской лентой через плечо.
Насте удалось высвободить руку и, нащупав на столе что-то увесистое, нанести нападавшему удар в висок. Дырокол немецкой фирмы «Вромлей» рассек царапиной розовую пухлую щеку Осипа Карловича, кровь брызнула на желтую Настину блузку.
— Шлюха! Тварь, девка… — Продолжал кричать господин Штандартов, зажимая платком порез, хотя непокорной секретарши уже и след простыл.
Настя мчалась куда глаза глядят, думая. что убила управляющего насмерть. Всю ночь она пряталась на задворках, а утром, подкараулив Игнатия Прокловича, рассказала ему о случившемся. Вернувшись с работы, он увел Настю к себе и, смеясь и кашляя, рассказал о том, какой на фабрике переполох вышел: некий злоумышленник, пробравшись ночью в контору с целью похищения каких-то важных чертежей, застал там заработавшегося господина Штандартова и нанес ему в дерзкой схватке телесные повреждения. Такая вот версия получилась. Штандартов в героях ходит. Сторож наказан… Но Осип Карлович вам дерзости не простит, и не мечтайте.
— Выходит, в контору мне возврата нет?
— Ну, сходить надо бы, бумаги забрать и жалованье… — Вздохнул инженер, пощипывая бороденку. — Только житья там у вас теперь уж точно не будет… И не знаю, что посоветовать… — Он посмотрел на девушку такими ласковыми и жалобными глазами, что она ободряюще улыбнулась и погладила жиденькую, перекинутую от уха до уха прядь.
— Ничего не советуйте, Игнатий Проклович. Пора мне и самой умом пораскинуть.
Глава 7
Тем же вечером сидела Настя совсем в другой комнате — сладкопахнущей и нарядной той жалкой нарядностью, что всегда возникала в воображении Насти от слов «слезных» романсов: «Не уходи, побудь со мною, здесь так уютно, так светло…» или «Наш уголок нам никогда не тесен».
Малиновый, покрытый кокетливыми фестонами абажур придавал ощущение сиропной сладости оборочкам, рюшечкам, кружевцам, украшавшим занавески, скатерки, салфеточки на резном буфете, комоде, тумбочках и большой кровати, теснящихся в душном пространстве. Розовый свет падал на лицо сидящей в качалке женщины, делая представление о ее возрасте совершенно неопределенным.
— Запомни, Настя, качалка в этом деле всенепременно необходима. Ему, господину-мужчинке, значит, хочется после всего этаким фертом себя выказать — сигарку дорогую в качалке выкурить или рассказать что-то о своих государственных доблестях. Он воркует, а ты, подперев щечку рукой, в глазки ему так преданно заглядываешь и говоришь — «Пуще всех тебя почитаю, голубь мой ясный, потому ты не только полюбовник и господин всех дум моих, но и государственная голова — ум широчайших масштабов».
