Полет ворона - Вересов Дмитрий

— Тогда и остановимся на скромном семейном варианте. Значит, Ада, Николай Николаевич. Брат...

Павел резко вскинул голову, но ничего не сказал, потому что Таня без паузы продолжила:

— Его не будет. Он в Москве, разбирается с какими-то неприятностями, похоже, крупными. Говорят, что его из Вены турнули со скандалом.

Павел промолчал, скрывая несказанное удовольствие, вызванное словами жены.

— Из твоих — Дмитрий Дормидонтович, Лидия Тарасовна. ..

— И Елка.

— Конечно, и Елка. Кстати, как она?

— Получше. Работает, хотя и устает сильно. На инвалидность идти отказывается. Дома почти не разговаривает — или читает, или чистоту наводит. У нее сложилась какая-то мания порядка.

— А врачи что говорят?

— А что они могут сказать? Социальной адаптацией довольны, а состоянием нервов — не очень. Через пару недель едет в Карловы Вары лечиться. Будем надеяться. Время покажет.

— Может, мне ее немного растормошить? По театрам поводить, по компаниям? У меня получится.

— Вряд ли. Сама увидишь.

И действительно. Елка весь вечер сидела как замороженная. Интерес ее вызвали лишь всякие моющие средства, которыми был забит шкафчик в ванной. И то интерес этот проявлялся как-то странно. Она молча и безучастно снимала с полки очередную баночку или флакончик, вертела в руках, ставила на место. В разговоре она участия не принимала и только односложно отвечала на вопросы. Самая длинная ее реплика звучала примерно так:

— Работа у меня интересная. Коллектив хороший. Я довольна.

Старшее поколение вело светскую беседу. Мужчины вспоминали общих знакомых и разные случаи, с ними связанные. Женщины все больше нахваливали детей, точнее Таню с Павлом, при этом и своему чаду, и чужому доставалось примерно поровну. Таня весело и ловко исполняла обязанности хозяйки дома.

— Ну что, сын, доволен? Что ж молодежь-то не позвали? — спросил Дмитрий Дормидонтович, выходя на кухню, где курил Павел. — Веселей бы было.

— Да, понимаешь, батя, как-то... неловко, что ли. Дмитрий Дормидонтович нахмурился.

— А что ж неловко-то?

— Ну, как будто это все... не совсем наше, не по праву, не заработано.

— Ты свои интеллигентские штучки брось! Не по праву! — рассердился Дмитрий Дормидонтович. — Эта роскошь что, на ворованные, что ли, деньги куплена? Отец ее, академик, что ли, воровал? Или, может, Николай Николаевич? Так он адвокат высшего класса, артист своего дела, ему люди сами деньги несут, и все, заметь, по закону. Или, может, Таня твоя на все это хозяйство наворовала? — Чернов-старший даже фыркнул от абсурдности такого предположения. — Она у тебя девка толковая, трудяга, с головой. Не пустышка какая-нибудь. Ты у меня тоже вроде вьюноша достойный, хоть и с придурью. Если уж говорить, что по справедливости, а что не по справедливости, так таким, как вы, и надо жить в таких хоромах.

— Но ты... ты бы мог приказать дать нам такую квартиру?

— Нет, — с железом в голосе произнес Дмитрий Дормидонтович. — Это было бы не по-партийному. А если бы кто из моих распорядился, желая мне услужить, я бы того взашей! Поганой метлой!.. Кстати, я долго думал, как бы вас жильем обеспечить, не подавая, как говорится, повода. Заготовил было распоряжение, чтобы вашему ящику несколько квартир выделило ЛОМО. Все же смежники, в какой-то степени. Блочная многоэтажка у станции Девяткино. А тут как раз подвернулся Николай Николаевич со своим вариантиком. Лучше и не придумаешь.

— А наши ребята без квартир остались... — грустно произнес Павел.

— Ничего, потерпят, не баре! — злобно сказал Дмитрий Дормидонтович. — А ты дурак! Развел тут, понимаешь, демагогию. Дают — бери! Совсем зажрались! Да мне бы в твои годы...

Он, не договорив, вышел, хлопнув дверью.

«Вот так, — подумал Павел. — Поговорили».

Из гостиной раздался взрыв смеха — Ада вспомнила какую-то смешную историю из Таниного детства. Павел раздавил окурок в пепельнице и пошел к гостям. На душе у него было неспокойно.

— Все, — сказал Павел. — Завтра вылетаю. Надо встретить машину, организовать все на месте. На одного Милькевича надежды мало... Ты не сердишься?

— Я? Конечно, мне обидно немножко, что мы так толком и не успели побыть вместе, а приходится расставаться почти на три месяца. Но я переживу. Я ведь понимаю, что для тебя твоя работа.

Она отрезала последний кусок ветчины, уложила его на блюдо, сверху добавила петрушки и еще какой-то зелени. Павел разложил на другом блюде хлеб.

— Знаешь что? — сказала вдруг Таня. — Раз уж так получилось, что это последний наш ужин перед разлукой, пойдем в гостиную, зажжем свечи, поставим красивую музыку, выпьем по рюмочке. У меня ведь ликер припасен. Хороший, французский. Ты открой по этому поводу баночку икры, а я пойду постелю скатерть, накрою...

Наевшись, наговорившись, они сидели и расслабленно-влюбленно смотрели друг на друга. Портьеры были задернуты, и полумрак гостиной освещало лишь неровное пламя свечей.

— Это что играет? — лениво спросил Павел.

— «Спейс». Музыка настроения. Если в правильную минутку поставить, можно улететь.

— Это как это — улететь?

— А вот смотри. Видишь, как свет играет на хрустале? — Она подняла рюмку и стала ее медленно покачивать. Павел следил глазами за плывущими в полутьме искорками, не в силах, да и не желая отвести взгляда. — А там, в глубине, за хрусталем, сверкает и переливается золото. Теперь ты видишь только его. — Танина рука чуть заметно сменила ритм, и в глазах Павла хрустальные искорки сменились золотыми. — А еще глубже, за золотом, ты видишь... — Что-то еще закачалось в ее руке, золотые искры перемешались с голубоватыми, зовущими, уводящими. Потом остались только они.

Таня поставила рюмку, и в руке ее. на золотой цепочке гипнотически медленно раскачивался голубой алмаз, играя гранями в неярком свете свечи. На глаза Павла набежала какая-то пелена, он видел только эти искры и уже раскачивался всем телом в такт движениям Таниной руки. Таня что-то говорила нараспев, но он уже не слышал ее слов.

— Я назвала его Сардион. В Сардионе сила твоя, и жизнь твоя, а воля моя, ибо я — хозяйка Сардиона... И да будет воля моя!

Она резко закинула за левое плечо руку с камнем. Павел закатил глаза и рухнул со стула на желтый ковер.

Таня обошла вокруг стола, включила электричество, задула свечи и, взяв Павла под мышки, перетащила его на диван. Уложив его поудобнее, она расстегнула на нем воротник рубашки, пощупала пульс.

— Я сейчас, — сказала она бесчувственному Павлу и вышла в прихожую.

— Алло, скорая? У меня муж без сознания, кажется, сердце... Возраст? Двадцать шесть лет... Адрес? Записывайте. ..

В большом светлом кабинете заведующего кардиологическим отделением Свердловки — врачи со «скорой» мгновенно разобрались, какого рода больной им достался, и доставили Павла именно сюда — сидели Лидия Тарасовна, Ада и Таня. Заведующий, высокий атлетического вида мужчина, расхаживал перед ними, растерянно теребя седую эспаньолку.

— Ничего не понимаю, — говорил он. — Первый случай подобного рода в моей практике. Острая сердечная недостаточность, асистолия, почти клиническая смерть — а всего через сорок минут идеальная, пионерская кардиограмма, оптимальные показатели по всем анализам и обследованиям, ни малейшего поражения органов, кровь как у здорового младенца. Прямо хоть допуск в космос давай. Отчего, как, почему?

— Вы хотите сказать, что мой сын здоров? — спросила Лидия Тарасовна.

— На данный момент абсолютно. Это как раз и смущает. Надо провести дополнительные обследования. Коронарный спазм — если это был он — не мог взяться ниоткуда и так быстро исчезнуть без малейших последствий. А если было что-то другое — тоже надо разобраться. Скажите, он в последнее время ни на что не жаловался?

— Нет, — сказала Таня. — Он вообще редко жалуется.

— Он не выглядел усталым, удрученным, озабоченным?

— Нет. То есть приходил с работы несколько уставшим, но быстро восстанавливался.