Елена Арсеньева - Обнаженная тьма
Александра уткнулась в ладони.
Он был жив, этот мальчишка, ради которого у Карины вырвали сердце!
Рот наполнился горечью, и странная судорога сводила ее губы, когда она опустила руки и попросила, глядя в глаза Игоря:
– Пожалуйста, пропустите. Я ничего ему не скажу, честное слово. Клянусь. Мне только надо посмотреть на него поближе.
– Ладно, идите, – после некоторого молчания сказал Игорь с таким выражением, словно сам себе удивлялся, и чуть-чуть посторонился. – Только знаете… теперь уже ничего не вернуть, вот уж точно, что ничего! Вы про это помните, ладно?
Александра кивнула и вошла в сад. Ростислав шагнул было следом, однако Игорь проворно оказался на прежнем месте и даже вцепился обеими руками в створку двери.
– Нет, друг, ты извини, но придется тут подождать. Женщина – ладно, а ты… у тебя вон какие глаза дикие! Постой, успокойся.
Ответа Ростислава Александра не расслышала – и не только потому, что за спиной щелкнула, закрываясь, дверь.
Журчание воды в искусственном фонтанчике, шелест листьев, колеблемых искусственным ветерком, мгновенно поглощали все другие звуки, не имеющие отношения к этому влажному, зеленому миру. Александра мельком удивилась, когда рядом вдруг закачалась ветка тоненькой, но вполне настоящей березки, и с нее спорхнула желтенькая канарейка. Она взлетела высоко, под самый потолок, ударилась о его бледно-голубую пластиковую поверхность и с обиженным треньканьем скрылась в перистых ветвях пальмы с таким мохнатым стволом, что она казалась обросшей коричневой бородой.
Александра сделала еще несколько осторожных шагов и снова увидела Севу, который сидел в плетеном кресле, буквально в двух шагах от нее, и бросал прямо на пол, посыпанный мелкой галькой, ломтики белого хлеба. Потом он замер, сосредоточенно глядя в декоративные заросли, и сидел какое-то время неподвижно – так тихо, что Александра, стоявшая почти вплотную за его спиной, не слышала его дыхания.
И терпение Севы было вознаграждено. Маленький серый зверек, похожий на белочку, только поменьше, выскочил из-под красиво изогнутого корневища, метнулся к корочке, схватил ее передними лапками и сел на задние, аккуратно обвив вокруг себя серовато-рыжий хвостик. Александра увидела на его спинке пять аккуратных черных полосочек и поняла, что это бурундук.
С корочкой зверек расправился очень ловко и метнулся к другому кусочку. Севка тихонько присвистнул. Бурундук оторвался от лакомства и, зажав его в лапках, издал ответный тихий свист. Сева тихонько рассмеялся – и бурундук серой молнией исчез в траве, длинные пряди которой причудливо свешивались между замшелыми камнями клумбы.
Александра прижала руку к горлу.
Вот он сидит… мальчишка, в груди которого бьется сердце ее сестры. Той девочки, которую она преданно обожала с той самой минуты, когда увидела. Угрюмая, нелюдимая, брошенная матерью, не знающая любви отца, живущая под присмотром замотанной бабки – уборщицы поликлиники Советского района, где Александра работала теперь сама, – она наконец-то удостоилась встречи с новой родней. Наголо стриженная, потому что заразилась стригущим лишаем от соседской собаки, со струпьями от комариных укусов на лодыжках и разбитыми коленками, с курносым, зареванным лицом, Сашка вошла в дом мачехи, боясь дышать от ревности и ненависти к ней. Новая жена отца, с перепугу показавшаяся ей какой-то очень большой и красивой, как ведьма, с этими ее яркими, очень темными глазами и длинными черными косами, небось сама испугалась, увидав «беспризорницу», как мгновенно окрестил старшую дочку Егор Синцов. Она громко вздохнула, словно всхлипнула, а потом вдруг обернулась, выхватила из кроватки маленькую дочку и прижала ее к себе, пытаясь защититься теплым, полусонным тельцем от прищуренного, ненавидящего взгляда падчерицы. Карина недовольно запищала и резко повернулась, пытаясь понять, куда это так испуганно смотрит мама.
И замерла.
Карине тогда было три года. Александра всю жизнь была уверена, что ни прежде, ни потом она не видела такого чудесного ребенка: черноглазая кудряшка с тугими румяными щеками и накуксившимся розовым ротиком.
– Ктой-то? – смешно и сердито, в одно слово проговорила Карина. – Эй-то девочка? Или мальчик?
– Девочка, девочка, – шепнула Ангелина Владимировна. – Это Саша. Сашенька… – добавила она с усилием.
– Ша-ше-нька?! – изумленно протянула Карина, тараща свои зеркальные, черные глазенки. – Ктой-то? Шашенька – ктой-то?
Мачеха помедлила, но малышка захныкала, не слыша ответа, и Ангелина нехотя процедила:
– Сашенька – твоя сестренка.
– Се-ре-нька? – медленно повторила Карина – и вдруг закричала в неописуемом восторге: – Моя серенькая Шашенька! Ах ты моя серенькая!
Вот чего не будет уже никогда в жизни – ласковых глаз сестры, ее шаловливого шепотка, когда хотелось подольститься к сердитой, или чем-то недовольной, или просто усталой Александре:
– Ну не дуйся, Шашка! Шлышишь? Я ж тебя люблю! Ах ты моя серенькая Шашенька!
Никогда, никогда… И даже если Ростислав все же добьется начала следствия, а потом судебного разбирательства, все равно этот охранник, Игорь, безусловно, прав: ничего не вернуть! Можно заклеймить позором старшего Корнилова и его приемного сына, можно открытием тайны его выздоровления довести Всеволода до нового сердечного припадка, а то и до смерти. Можно кричать, буйствовать, биться головой об стенку – ничего не исправить, ничего не вернуть. Карины больше нет, нет… а жизнь идет, и Севка кормит бурундучка в зимнем саду, и Александра с Ростиславом спорят, сыграть свадьбу уже в январе или все-таки подождать февраля, и подруга Карины Аня уехала из Нижнего, получив приглашение от модельного агентства «Red Stars», и Сережка Володин опять отправился в Чечню со своими омоновцами… Да, жизнь идет и идет, забывая о вчера, перескакивая через сегодня, в вечной погоне за завтра, – бежит, летит, продолжается, как будто и не было никогда на свете молоденькой, красивой, тоненькой Карины!
Александра резко повернулась к выходу.
Не вернуть! Какой смысл стоять здесь и ждать, что в лице этого чужого, отвратительного ей мальчишки проблеснут любимые черты?
Никогда. Никогда!
Вдруг она споткнулась.
А что, если Всеволод тут ни при чем? Что, если они с Ростиславом ошиблись, и сердце сестры мирно гниет в могиле вместе с ее телом?
Не живет, не бьется, не болит…
Странный звук долетел до нее. Александра обернулась, вдруг испугавшись чего-то, – испугавшись так, что у нее похолодели губы.
Всеволод плачет, что ли?
Но нет, он не плакал. Он пел – тихо-тихо, как бы недоверчиво, словно сам удивлялся тем словам, что слетали с губ:
