Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти
Я сохранил, что мог, чтобы заплатить тебе. Я получил все сполна, Леттис, и рад, что настает конец и что самое худшее теперь позади.
Прощай. Навсегда. Твой муж Фрэнк Бердсолл».
Я был потрясен этим письмом от моего отца и судорожно пытался вспомнить его, но я знал, что воображаемый мною образ высокого, красивого, темноволосого мужчины со светло-голубыми глазами был во многом создан со слов матери, его портрет я видел лишь однажды.
Их брак был несчастливым. Мой отец, который вел себя фривольно, даже вульгарно, обладал немалым обаянием. Он был прирожденным лжецом, напрочь лишенным порядочности, и постоянно обманывал маму. Постепенно ей открылись его лживость и двуличие; ее дух восстал против такого положения вещей, поскольку к тому времени все надежды и иллюзии разлетелись вдребезги на мелкие осколки. Прежде всего она отвратилась от него как женщина, убедившись в том, что ее любовь и романтические мечты — не более чем грезы. А когда он покинул ее ради других удовольствий — Летти тогда было три годика, а мне пять лет, — ей пришлось особенно трудно. До нее доходили разные слухи. И никогда ничего хорошего. Известно было только, что он процветал. Он никогда не приходил повидаться с ней, не писал ей все эти восемнадцать лет.
Моя мама неожиданно вошла в комнату. Села. Она надела свой черный передник, потом тут же сняла.
— Знаешь, — сказала она, — он прав в том, что касается детей, именно вас я оберегала все это время.
— Он мог бы и прийти, — настаивал я.
— Я настраивала вас против него. Я берегла вас от него, а он хотел вас видеть. Теперь я должна быть рядом с ним… мне давно следовало отвести тебя к нему.
— Но как же ты могла, если не знала ничего о нем?
— Он мог прийти… он хотел прийти… многие годы я чувствовала это. Но сторонилась его. Я знаю, это моя вина. Я чувствовала это, и он чувствовал. Бедный Фрэнк… он понял сейчас, как ошибался. Он не мог быть таким жестоким, как я…
— Нет, мама. Ты потрясена новостью и поэтому говоришь так.
— Просто это сообщение заставило меня правильно понять все. Я давно чувствовала душой, как он страдает. Это чувство жило во мне постоянно. Я знала, да, я точно знала, что нужна ему, как и вы, я чувствовала это. Особенно явственно ощущала это последние три месяца… я была так жестока с ним.
— Ну, что ж… Мы пойдем к нему, пойдем? — спросил я.
— Завтра… завтра, — ответила она, наконец обратив на меня внимание. — Я поеду утром.
— И я с тобой.
— Да… утром. Летти будет на гулянье в Чатсворте… не рассказывай ей ничего… Мы ничего ей не скажем.
— Ладно, — сказал я.
Вскоре мама поднялась наверх. Летти вернулась довольно поздно из Хайклоуза. Лесли в дом не заходил. Утром они на машинах отправлялись на гулянье в Мэтлок и Чатсворт. И она была так возбуждена, что ничего вокруг не замечала.
Как бы там ни было, мы с мамой не смогли уехать до полудня. Было тепло. Воздух отливал мягкой желтизной, когда мы сошли с поезда в Коссете. Мама настаивала на том, чтобы пройти пешком две мили до деревни. Мы медленно шли по дороге мимо пестрых с преобладанием красного цвета холмов. Как бы нехотя, с трудом мы добрались до места. Едва завидев маленькую серую башенку церкви, мы услышали довольно громкие медные звуки музыки. В маленьком поселке в самом разгаре был праздник Уейкс.
Несколько деревянных лошадок весело крутились на карусели, а лодки-качели взмывали в голубое небо. Мы с мамой присели на скамейку и посмотрели на гулянье. Тут продавали кокосовые сладости. По всему полю были разбросаны балаганы. Стайки ребят тихо передвигались от аттракциона к аттракциону. Загорелый мужчина шел через поле, неся в руках два ведра с водой. Из ярких, раскрашенных дверей фургончиков выглядывали женщины, а под ступенями лежали ленивые собаки, которые то вскакивали, то снова ложились. Медленно разворачивался праздник. Особого шума, гама вроде не было. Крупная дородная женщина мужским голосом зазывала ребят на какой-то аттракцион. Красивый мужчина стоял, расставив ноги, на возвышении и, отклонившись назад, играя на пальцах и губах, свистел и удивительно похоже подражал различным звукам. Возникало ощущение, что это не он свистит с помощью пальцев и губ, а дикий гусь летает вокруг, хлопая крыльями. Маленький, толстый человечек с уродливо раздутой грудью вопил из будки перед толпой зевак, призывая их принять вызов молодого силача, который стоял, скрестив руки, со сжатыми кулаками, с мощными бицепсами. Когда его спросили, готов ли он сразиться с возможными противниками, молодой человек кивнул головой, не утруждая себя словесным ответом.
— Вот это сила! Да он может одной левой уложить двух противников! — вопил маленький толстый человечек с раздутой грудью, пытаясь раззадорить трусоватых парней и девушек. Чуть поодаль слышался голос торговца кокосовыми сладостями, который безуспешно уговаривал покупателей попробовать его товар. Молодежь не хотела рисковать мелочью и пробовать то, что он предлагал. Маленькая девочка подошла к нам и посмотрела на нас, лакомясь мороженым, зажатым между двумя вафельками. Однако мы, очевидно, показались ей неинтересными объектами, и она направилась к балаганам.
Мы уже почти отважились пересечь площадь, где раскинулась ярмарка, когда услышали звон церковного колокола.
«Один… два… три…». Неужели действительно колокол пробил три раза? Потом ударил более низкий колокол: «Один… два… три». Колокол звонит по усопшему. Я посмотрел на маму. Она отвернулась от меня.
Человек, подражавший звукам, продолжал свистеть… Женщина хриплым голосом продолжала зазывать на свой аттракцион. Потом наступило затишье. Мужчина с раздутой грудью зашел за занавес, чтобы помериться силами со своим здоровенным товарищем. Продавец кокосовых сладостей в сердцах двинул в «Три Бочки». Сладости были доверены попечению нахальной девицы семнадцати лет. Деревянные лошадки все еще носились по кругу. На них восседали два испуганных мальчугана.
Вдруг опять зазвучал колокол, издававший резкий низкий звук. Я слушал, но не мог сосредоточиться на счете ударов. Один, два, три, четыре… в третий раз какой-то здоровенный парень решился покататься на лошадках, но у него ничего не получилось… восемь, девять, десять… без сомнения, у свистевшего мужчины слишком выдается кадык — адамово яблоко… полагаю, ему больно, когда он говорит, поскольку кадык так выпячен… девятнадцать, двадцать… девочка слизывает мороженое малюсенькими порциями… двадцать пять, двадцать шесть… — я подумал, а действительно ли я правильно досчитал до двадцати шести, считал-то я чисто механически. Я сдался и стал смотреть на лысую голову лорда Теннисона на раскрашенном транспаранте, за ним выплывало изображение краснолицего лорда Робертса, потом Дизраэли с лицом негодяя.
— Пятьдесят один, — сказала мама. — Пошли… пошли.
Мы поспешили сквозь людскую толпу к церкви, и вскоре очутились возле сада, где последние красные часовые выглядывали из-за верхушек остролиста. Сад представлял собой нагромождение беспорядочно посаженных вялых розовых хризантем и жалких майских кустов, среди которых тянулись вверх призрачные стволы остролиста. Сад примыкал к приземистому темному дому, который, казалось, сжался, съежился, скрытый зарослями тиса. Мы подошли к нему поближе. Шторы были опущены, но все равно можно было видеть, что в одной из комнат горели свечи.
— Это Тисовый Дом?[2] — спросила мама подошедшего к нам любопытного паренька.
— Это — дом миссис Мей, — ответил мальчик.
— Она одна живет? — спросил я.
— С французом Карлином. Но он умер… и она зажгла свечи там, где лежит покойник.
Мы постучали в дверь.
— Вы пришли насчет него? — хрипло прошептала согбенная старая женщина, глядя на нас своими очень голубыми глазами и беспрестанно кивая трясущейся головой в бархатном чепце на одну из комнат.
— Да, — сказала мама, — мы получили письмо.
— Ах, бедняга… он нас покинул, миссис, — и старая леди тряхнула головой.
Затем она посмотрела на нас с любопытством, наклонилась вперед, положила свою сухую, старую, покрытую синими венами руку на мамин локоть и шепнула доверительно:
— Свечи уже дважды прогорели. Он был отличным парнем, просто замечательным!
— Мне нужно зайти и уладить кое-какие дела… я его ближайшая родственница, — сказала мама дрожащим голосом.
— Да… я должно быть вздремнула, потому что когда очнулась, было уже совершенно темно. Миссис, я больше не сижу с ним и многие свои дела даже отложила ради него. Да, он ведь страдал, он так мучился, миссис… да, миссис! — Она подняла свои древние руки и посмотрела на маму своими ясными голубыми глазами.
— Вы не знаете, где он хранил свои бумаги? — спросила мама.
— Да, я спросила отца Бернса об этом; он сказал, что нам нужно молиться за него. Я купила свечи на собственные деньги. Он был хорошим парнем, очень хорошим! — И она опять скорбно тряхнула седой головой. Мама шагнула вперед.
