Фрэнсис Шервуд - Ночь печали
— Жив, господин.
Кай держала на руках малышей.
— Ах вот он, наш глашатай, определитель времени! Ты очень важен для нас, muy importante. Владыка времени и кораблей, часовщик и плотник. Послушайте, офицеры мои, у меня есть идея. Мы не уйдем неотомщенными, ни в коем случае. Мы не должны отказываться от наших целей.
Кортес весь намок, волосы облепили его голову. Он не имел ни лошади, ни меча, ни золота, ни земли, ни пищи. Его славная армия была разбита.
— Нуньес, ты построишь в Тласкале корабли, которые можно разобрать, мы перевезем их по суше, соберем вновь и нападем с озера. Мы станем моряками, и, солдаты мои… — вскинул кулак Кортес, — мы постепенно приобретем новых союзников. Тласкальцы, семпоальцы, ксокотланцы, — он оглянулся. — А где индейцы, которые были с нами? Где они?
— Многие умерли, Кортес. Другие… я не знаю.
— Неважно. Мы умножим их ряды. Здесь и сейчас, этим утром, 30 июня 1520 года, говорю я вам: Берналь Диас, не плачь. У тебя будет другая книга. Будут бумага, перья, чернила. Я все помню. Я все тебе расскажу. Более того, ты сможешь описать наш славный крестовый поход, в котором мы принесем Слово Божье и все блага цивилизации этому варварскому народу. Они заплатят за этот бунт. Мы сравняем с землей их город, уничтожим их страну. Мы заберем наше золото, все наше золото. Это наша страна, и она подчиняется Богу и Папе Римскому, королю и закону. Мы отберем эту землю у повстанцев. Новая Испания — это наша Испания.
Никто его не слушал. Солнце поднялось выше, к берегу подплывали новые тела и бились о скалы. Солдаты, лошади, ацтеки, обломки моста… Прилив окрасился багряным. Отец Ольмедо начал молиться вместе с выжившими.
— Это была грустная ночь, ночь слез. Ночь печали, — сказал отец Ольмедо. — Noche Triste.
Если бы у Берналя Диаса была его книга и перо, он написал бы: «30 июня 1520 года, Ночь печали, ночь, полная слез и горя».
Кортес едва мог дождаться того момента, когда молитва окончится, но отец Ольмедо все говорил и говорил, словно им не следовало бежать, спасая жизни. Еще пара слов, и они, собрав все, что осталось, отправятся в путь. С Кортесом оставались его Малинцин, его Нуньес и Альварадо, его Аду, его Агильяр. Жаль, Исла погиб.
— Да, друзья мои, это была горестная ночь, Ночь печали, — вновь начал он, когда прозвучало слово «аминь». — Впереди нас ждет долгий путь.
Влажный песок был усеян телами, с вершины храма неслась барабанная дробь жертвоприношения, казалось, что крови в озере больше, чем воды, но Кортес встал на берегу в ту же позу, что и всегда во время произнесения речей: правая нога впереди, живот втянут, грудь выпячена.
— Мы потеряли многих храбрецов. — Он в пафосном жесте вскинул руки. — Господи, прими их в Царствие Твое! Но я обещаю вам, выжившим, — он поднял вверх палец, словно обращался к восхищенной публике, членам суда, классу школьников, — мы еще вернемся.
Кай переодела младенцев в сухое, перепеленала их и теперь кормила грудью. Отец Ольмедо лежал на спине, как когда-то Франсиско. Агильяр думал о том, что, попав в Веракрус, он сумеет выбраться в Испанию, например, под предлогом того, что нужно отвезти императору письмо, которое напишет Берналь Диас. И как он только мог мечтать о том, чтобы поселиться в Теночтитлане! Аду глядел на Малинцин. Интересно, ее рука теперь всегда будет висеть плетью? Как ее вылечить? Шевеля рукой, Малинцин постанывала. Аду чувствовал ее боль, словно это у него плечо было сломано.
— Мы построим огромную катапульту и станем швырять в город камни. Мы перекроем поставки пищи. Мы заблокируем подачу воды из Чапультепека. Мы заморим их голодом. Мешика умрут от жажды. Мы возьмем их в осаду. Мы сотрем их город в пыль и захватим империю.
— Простите, — вмешался отец Ольмедо. — А нам не пора хоронить мертвых?
— Никогда не бойтесь. Никогда не отступайте. Nunca, nunca. У нас нет времени.
К несчастью, большинство солдат Нарваэса погибли или были смертельно ранены. Кортес слышал барабанную дробь жертвоприношения. Пришло время вырезать сердца. Сейчас по ступеням пирамиды наверх поднимался Ботелло. Бедняга. Франсиско умер в пустыне. Другие тоже погибли. Кортес потерял около четырехсот солдат и индейских союзников. Он не считал. Куинтаваль — этот cobarde de mierda[66]. Франсиско. Ботелло. А теперь и Исла. Как странно, что он умер, добравшись до берега. Но донья Марина была жива и до сих пор держалась на ногах. Она выглядела как мокрая мышь, и одно плечо у нее было приподнято, а второе вывернуто под неестественным углом. Зато какая красивая грудь… А эти большие глаза… сильные ноги… Кортес не хотел бы признавать этого, но Малинцин стала важнейшей женщиной в его жизни, сердцем сердец, королевой.
— Давайте отправимся в путь к побережью. Ацтеки думают, что мы вернемся домой, на Кубу, в Испанию, но наш дом — это империя мешика, и мы вернемся, чтобы заявить о своем праве.
— Кортес, прежде чем мы отправимся… — подошла к нему Малинцин.
— Я знаю, у тебя болит плечо. Вечером я займусь этим. Нужно наложить шину. Может быть, потребуется кровопускание.
— Нет, дело не в этом.
— А в чем? Ты знаешь, что я сбит с толку и мое терпение подходит к концу. Мой табак намок. У нас нет запасов пищи. Нас будут преследовать. Ты хочешь поблагодарить меня за то, что я спас Кай и ребенка? Рад был помочь. Мальчик вырастет и станет настоящим испанским солдатом, а девочка — матерью испанских солдат.
— Я не смогу вернуться с тобой в Теночтитлан, Эрнан.
Кортес ошеломленно взглянул на нее.
— Ты по-прежнему моя рабыня, донья Марина.
— Я не смогу.
— Это наглость, донья Марина. Ты постоянно забываешь свое место. Ты не можешь решать, что ты будешь делать. И не думай. Ты еще не свободна. Я не могу обойтись без тебя, ты же знаешь. — Кортес топнул ногой, и во все стороны полетели брызги.
— Я беременна, Эрнан.
Кортес онемел.
— Я беременна, — повторила она, — estoy embarazada. — Правой рукой она погладила себя по животу. Embarazada. Беременна.
— Ты ждешь ребенка? ¿Un niño?
— Да.
Лицо Кортеса озарила улыбка.
— У меня будет ребенок. Наследник. Сын. — У него была дочка или две на Кубе, и иногда некоторые из его рабынь беременели, но тут речь шла совсем о другом. — Моя кровиночка. Дитя Новой Испании, нового мира. Новая аристократия. Первый родившийся здесь ребенок. Первый христианский мальчик, родившийся и вскормленный в новой стране. Как я рад! Это подходящее время и подходящее место.
Кортес сделал шаг вперед, чтобы обнять Малинцин, поцеловать ее. Переводчица, любовница, мать, женщина. Повсюду царила смерть, но она подарила жизнь. Господь явно был на его стороне. Но когда Кортес протянул руки к своей маленькой рабыне, она сделала шаг назад.
— Нет-нет, не бойся. Объятия не навредят ребенку. Я не буду к тебе прижиматься и больше не возлягу с тобой. Я нежный, ты же знаешь. Я буду осторожен. Ты должна заботиться о себе, донья Марина. Не переутомляться. Как жаль, что нет лошади, ты могла бы поехать верхом. Как только мы победим ацтеков и заявим о нашем праве на эту землю, мой сын будет править страной, а затем его сын. Династия Кортесов.
Затем он повернулся к Нуньесу. Солнце стояло уже высоко в небе. Вскоре станет жарко.
— Не отчаивайтесь, солдаты! Мы победим. Победим. Который час, Нуньес?
У Нуньеса больше не было часов. Они лежали где-то на дне озера Тескоко. И все же он ответил так, словно знал точный час, минуту и секунду.
— Кортес, пришло время остановиться.
Глава 40
Прошло четыре года после Ночи печали и два — после окончательного поражения мешика в июле 1522-го. Шел год 1525-й. Малинцин было двадцать пять лет, Кай перевалило за тридцать, а маленькому Мартину Кортесу, сыну Малинцин, исполнилось три. Небо сияло такой голубизной, что в столь безоблачный день нельзя было представить на нем ни молний, ни грозовых туч, ни даже звезд. В крайнем случае, днем мог поморосить дождь. Малинцин в кухне своего дома в Койоакане раздавала указания слугам: скоро должны были прийти гости, и потому следовало украсить дом цветами, расставить в углах комнат курильницы с благовониями и приготовить тортильи. Скоро придут Кай и Нуньес с детьми, племянница касика Семпоалы со своей семьей и, конечно же, отец Ольмедо. Возможно, зайдет Кортес, собиравшийся ненадолго забрать Мартина в свой дом в Куэрнаваке.
Дом Малинцин представлял собой большое трехэтажное здание, выкрашенное в красный цвет, с плоской крышей, где были размещены специальные стоки для слива воды. Углы дома украшали резные головы баранов с круглыми рогами и пустыми глазами. По обе стороны от мощной дубовой двери на внешней стороне дома висели две пластины с изображением солнца, а над самой дверью прикрепили колокольчик, чтобы гости могли сообщить о своем прибытии.
Малинцин ходила из комнаты в комнату, проверяя, все ли в порядке, а маленький Мартин ковылял вслед за ней. Малыша назвали в честь отца Кортеса. Ребенок был крепеньким, кривоногим и прелестным; он нравился всем, кто его видел. Не его носила Малинцин в Ночь печали в июне 1520 года: по дороге в Тласкалу у нее случился выкидыш. Она так горевала и так хотела ребенка, что приходила к Кортесу на циновку всякий раз, когда у нее заканчивалась менструация. В конце концов примерно через год ей вновь удалось забеременеть. Хотя ребенок и считался законным благодаря благословению Папы и обряду крещения, проведенному отцом Ольмедо — en el nombre del Padre, del Hijo, del Espíritu Santo, Amén[67], — некоторые считали Мартина лишь метисом, полукровкой, не равным испанцам.
