Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах-II
— Лиля, или перестань, или я уйду. — Алешка встал, облизнул губы.
Лилька глянула на супруга, словно сплюнула через губу.
— Иди, Алешенька, иди, дорогой, куда хочешь…
Я смотрел на Лильку и не верил своим глазам: она тоже облизывала губы. Алешка хлопнул дверью и вышел.
Мы молчали. Тянулись минуты, необыкновенно длинные и неприятные. Первой не выдержала Лилька. Она вдруг заплакала. Плакала она тоже как-то необычно. Глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо дрожит и по нему бегут слезы.
Я встал, налил в стакан воды и подал его Лильке. Стакан она взяла, но пить не стала. Я чувствовал себя крайне неловко и уже подумывал уйти вслед за Алешкой. Но хозяйка вытерла слезы, размазав по лицу косметику, всхлипнула в последний раз и тихо проговорила:
— Извини, пожалуйста. Больше не буду.
«Что у них происходит?» — неотступно преследовала меня мысль.
— Что у вас происходит? — задал я этот вопрос вслух.
Ответила она не сразу. Она долго облизывала губы, и я невольно подумал: «Сколько у нее Алешкиного».
— Что происходит? Переоценка ценностей, Витюша, самая обычная переоценка. Присмотрелись и наконец поняли, что за многое платили слишком высокую цену.
— Ты меня, мать, извини, но чего-то я здесь не понимаю. Переоценивайте, черт с вами. Это, в конце концов, логично и неизбежно. Но я смотрю, что вы допереоценивались так, что скоро будете бросаться друг на друга.
Лилька молчала. Но я решил идти до конца.
— Что с его диссертацией?
— С чем?
Это «с чем» было сказано тоном, вроде бы я спрашивал, не слетал ли Алешка на Луну.
— С диссертацией Алексея, — настаивал я.
— Какие же мы, Витя, все-таки странные люди. Знаем, что самое гадкое у человека — это ложь. Знаем и лжем на каждом шагу. Ты что, не знал, что его диссертация — это собачий бред? — Она произнесла это слово «собачий» таким тоном, что было ясно — переоценка давно состоялась. — Знал! Я сама с главным инженером говорила. Ты что, не знал, что Алешка пижон и что его ненавидят за пижонство? Знал! А теперь спрашиваешь. Вот так у нас во всем. Во всем, понял?
Последние слова она уже выкрикнула, разревелась и выскочила из комнаты. Я злился. В голове вертелось одно и то же: «А ты? Ты куда смотрела? Ты не питала его пижонство своей безрассудной любовью?». Но ничего умнее, кроме «А ты, а ты?», в голову не приходило.
Алешку я нашел во дворе. Он сидел возле «козлятников» и безучастно наблюдал за их игрой. При моем появлении Алешка встал, и мы, не сговариваясь, вышли со двора. Вот так в юности мы могли бродить сколько и где угодно, и спорить, и спорить, и спорить. Сейчас нам было не до этого. Надо было высказать друг другу все, что накопилось за эти годы. И мы говорили. Я слушал Алешку и все больше убеждался — перед мной совсем другой человек. Ни хвастовства, ни позы, никаких претензий. Мне даже стало страшно, что Таранов из одной крайности может перейти к другой. А когда он, взяв меня под руку, начал заговорщицким тоном рассказывать, что ему наклевывается место начальника отдела, я понял, что мои опасения подтвердились. Мне стало жаль друга. Я смотрел на него и думал: «Жизнь все-таки встряхнула тебя, но вместо того, чтобы принять нормальную позу, ты согнулся».
Алешка словно угадал мои мысли.
— Ничего, брат. Лучше трезвая оценка, нежели пьяная фантазия.
Я вспомнил Лильку. Наверное, она права. Мы боимся правды. Но чтобы не врать, просто молчим. На этот раз я решил не молчать.
— А может быть, это просто тяжелое похмелье? То казалось, одной рукой гору своротишь, а то стакана до рта донести не можешь?
Прошли не один квартал, прежде чем Алешка ответил:
— Может быть, ты и прав, может быть…
Больше мы на эту тему не говорили. Бродили, пока не зажглись первые фонари. Вернулись домой. Ужин уже был на столе. Лилька, накрашенная и напудренная, весело улыбалась.
В эту ночь мы вновь не спали. Спорили. Обо всем. И о демократии, и о свободе личности, и о литературе, и о сельском хозяйстве, и о развитии черной металлургии… Моим оппонентом была Лилька. Она «знала все». Я с ужасом вспоминал такую же ночь семилетней давности. Но там были хоть и недоношенные, но мысли. Здесь в каждом случае выдвигался единственный и всепобеждающий аргумент: «Знаю и все». Алешку Лилька вообще не слушала. Она отмахивалась от него и нападала на меня. Она тоже напоминала боксера, но только зеленого новичка. Его и ударить жалко, и не ударить нельзя.
К утру я выдохся так, что самым заветным желанием стало удрать на вокзал, сесть на поезд и уехать подальше от этой истерии разочарования и желчи. Лилька умолкла, только когда я начал укладывать чемодан. Ни она, ни Алешка меня не удерживали и не говорили ни слова. Я тоже чувствовал себя неловко. Но о том, чтобы остаться, не могло быть и речи.
На вокзале мы, как и в прошлый раз, несли какую-то чушь и делали вид, что расстаемся, ну самое большее, на несколько дней. А внутри скребло, внутри ныло.
Я уже стоял в тамбуре, когда Алешка, глядя куда-то в сторону, тихо произнес:
— Ты прав был, старик. А то, что произошло… Так это же бумеранг…
Собака
Я был в отпуске, в курортном городке, без путевки. Всякие попытки устроиться в гостиницу или достать жилье через квартирное бюро оказались бесплодными. Я уже совершенно отчаялся и собирался уехать, как мне кто-то (я потом понял — из желания недобро пошутить) подсказал адрес. Когда я пришел и спросил хозяина, не согласится ли он сдать хотя бы на несколько дней уголок, на меня глянули с такой злобой и угрозой, что я пожалел и о визите, и о вопросе.
Не знаю, что сыграло роль. То ли моя искренняя растерянность, то ли безнадежный вид, но меня все же пустили на квартиру. Более того, дали отдельную комнату, но с одним странным условием: хозяин заявил, что, если я заикнусь о квартирной плате, он вышвырнет меня вон.
Постепенно я освоился в этом доме и прожил в нем почти месяц.
Хозяйка оказалась очень милой и доброй женщиной, а ее сын — Витька — отличным мальчишкой.
Я не общался только с хозяином, почти не слышал его голоса и решил, что он очень больной человек. Но все же хотелось познакомиться с ним поближе. Для этого применил старый испытанный прием. Купил бутылку водки, закуску и все это радушно выложил на стол. Хозяин вошел в комнату, взглянул на яства, взял бутылку «столичной» и выбросил в открытое окно. Затем взглянул на меня белыми от бешенства глазами и медленно процедил сквозь зубы:
— Прошу прощения. Об этом забыл предупредить.
Потом вышел, вернулся через минуту и положил на стол трояк. Немного подумал, порылся в карманах и со звоном добавил еще семь копеек.
Хозяйка беспомощно смотрела на меня и беззвучно плакала. Я ничего не понимал и чувствовал себя прекрасно. «Наверное, баптист какой-нибудь», — думал я.
Заканчивался отпуск, я готовился уезжать. Витька ходил печальный, мне тоже было грустно. Да и хозяйке явно не хотелось расставаться. Накануне, за день до отъезда, мы сидели возле дома и говорили о всякой всячине.
Во двор вошел хозяин. Он сурово глянул на нас и прошел мимо.
— Серьезный у вас супруг, — заметил я. Нина Павловна ничего не ответила, а я продолжал: — Хотел купить на прощание бутылку вина, да куда уж там.
Хозяйка тихо произнесла:
— А вы знаете, как он пил?
И Нина Павловна рассказала мне следующую историю.
До женитьбы ее муж Михаил Громов, а тогда просто Миша, служил пограничником. Служил он со своим другом Сергеем. Сколько помнил себя Михаил, столько он знал и Сергея. В один год родились, вместе сидели за одной партой, служили в одной части и даже после армии женились на подругах.
Отряд, в составе которого была их застава, охранял границу, как говорится, от края и до края. Безлесое пространство, по которому можно было катить на автомобиле в любую сторону, как по автостраде.
Первое время Сергею с Михаилом казалось что они не выдержат. Но потом выяснилось, что жить здесь можно, и даже неплохо. Михаил преуспел больше — закончил школу сержантов, стал инструктором службы собак. Сергей привез домой большую груду знаков и значков, но целинную зелень погона не вспорол ни единой лычкой.
Случилось так, что к моменту возвращения Михаила из сержантской школы на заставе, в питомнике, подрос щенок — настоящий чертенок, которого за воинственный характер кто-то в шутку окрестил Бэком. Говорили, был когда-то басмач с таким именем. Пес понравился Михаилу с первого взгляда, и он выпросил его себе.
Михаил работал упорно, с интересом. Бэк упрямился, протестовал, но постепенно усваивал все, чему учил его человек. Сутками не расставаясь, они изучали друг друга. Даже со стороны было видно, как растет их дружба.
Постепенно Михаил стал толковым инструктором, а Бэк самой известной на заставе собакой. Все шло хорошо, но сержант все чаще, с нарастающей тревогой, думал о дне увольнения в запас, когда придется не просто расстаться, а проститься навсегда.
