Кэтлин Уинзор - Любовники
— Ну что вы, Эрик. Мы бы поступили точно так же, даже если бы совершенно не знали вас.
— Не сомневаюсь.
— Доброй ночи, Эрик.
— Спокойной ночи, Дульчи.
Он смотрел ей вслед. На пороге она обернулась и одарила его улыбкой, Когда Дульчи ушла, Эрик, не снимая одежды, улегся на кровать и попытался уснуть. Но он так много спал днем, что сон, естественно, не приходил к нему. Поэтому, промаявшись еще примерно с час, Торстен встал, включил свет, нашел свои ботинки и сел за стол, чтобы написать записку. В ней поблагодарил Дульчи и ее мать и еще написал, что вернется в «Тцанаим», а к ним обязательно заглянет в течение дня. Оставив записку на кровати, выключил свет и тихо вышел из комнаты.
Он осторожно открыл и закрыл ворота в патио, стараясь, чтобы не зазвенел колокольчик, а потом прошел примерно с четверть мили, прежде чем обнаружил, что Дульчи положила ему в карман ключ от ворот, тем самым давая понять, что ему можно уйти в любую минуту.
«А ведь я мог бы влюбиться в такую девушку, — подумал Эрик, улыбаясь самому себе. — Но, конечно же, не стану этого делать».
Торстен огляделся вокруг, чтобы удостовериться, что за ним никто не идет. Дорога была совершенно пуста и чуть виднелась при свете луны. Через двадцать минут он добрался до гостиницы и быстро отправился спать.
Лежа, Эрик сочинял историю для сеньориты Монтеру (которая, в свою очередь, перескажет ее остальным), где объяснял свое вчерашнее отсутствие и перемену своих планов.
История оказалась сносной, правда, немного усложненной, но зато вполне правдоподобной и способной поддержать его уверенность, что эту ложь невозможно будет проверить. Потом, встретившись с Дульчи и ее матерью, он рассказал им о своем сочинении и еще попросил, чтобы ни они, ни Марсия никому не говорили о том, что приключилось с ним за день до этого.
— Разумеется, миссис Паркмен, я не имею обыкновения лгать, — сказал Эрик. — Но я очень смущен и обескуражен вчерашним происшествием, и мне хотелось бы, чтобы о нем никто не узнал.
— Вы можете доверять нам, доктор, — с улыбкой проговорила миссис Паркмен.
Следующие несколько дней принесли доказательства, что ему удалось снискать полное расположение Дульчи и ее матери. Во всяком случае, он больше не испытывал неловкости перед миссис Паркмен, поскольку никогда не стал бы заниматься любовью с Дульчи, и, проявив такую сдержанность, испытывал приятное чувство привязанности к обеим женщинам, равно как и некое самоуважение.
Большую часть времени миссис Паркмен оставляла их наедине. Она доверяла либо ему, либо Дульчи; и ему нравилось, что такая красивая девушка воспитывается так, что сумеет постоять за себя в этой жизни.
Они подолгу сиживали в патио, греясь под солнечными лучами и беседуя, иногда вздрагивая от пронзительного крика попугая и с улыбкой наблюдая за головокружительными проделками обезьянки. Ели холодные ломтики ананаса, политые соком лимы, и пили бесчисленное множество стаканов чая со льдом, которые Марсия приносила всякий раз, когда Дульчи хлопала в ладоши. Окружающие их стены освещались яркими лучами солнца и одновременно находились в глубокой тени, создаваемой кустарником, который был весь в буйных цветах, словно в разноцветных брызгах. Вот в таком тенистом тихом уголке и сидели эти двое; Эрику казалось, что восхитительный сад Дульчи полностью поглотил его. Он буквально растворился в этом неистовом цветении, ароматах и красках. И каждое утро, входя в этот сад, вновь преображался, чувствуя, что его здесь ждут, и опять не в силах поверить в это; и, проведя целый день с ней, вновь возвращался к себе, в неопрятный мир «Тцанаима», чтобы на следующий день снова увидеться с ней. Ибо впервые он обрел убежище и умиротворенность и уже спустя несколько дней с удивлением думал о том, каким же был дураком, когда пытался убежать из этого маленького рая. Воспоминание о нем согреет всю оставшуюся жизнь. Эрик знал, что когда-нибудь ему очень понадобится этот необычайный мир гостеприимства и покоя.
Ему было привычно считать себя человеком, склонным к предчувствиям. Однако, когда он уходил оттуда, все происходило таким образом, что не требовалось быть провидцем, чтобы понять: немногие дни, проведенные в этой уютной и тихой гавани, напомнят о себе еще много-много раз.
Сперва Эрик даже не заметил отсутствия белого котенка, а впоследствии старался не упоминать о нем из опасения, что Марсия принесет его. Ему страстно не хотелось, чтобы нечто тривиальное и незначительное испортило обретенное им сокровище и вместе с ним возвратилось домой.
Почти сразу в Дульчи обнаружилась одна черта, которая весьма удивляла его: она очень мало говорила, в то время как он с каждым новым днем говорил все больше и свободнее, чем когда-либо в жизни. И еще Эрик заметил, что всякий раз, начиная говорить, обретал в ее лице очень внимательную слушательницу. Дульчи никогда не перебивала его, не теряла нить беседы и не переводила разговор на другую тему. Создавалось впечатление, что, слушая Торстена, девушка впитывала в себя его мысли и тревоги, и почему-то не было сомнений, что, приняв все его невзгоды, она намного лучше, чем он, справлялась с ними.
Торстен рассказывал ей о своей семье, о том, как рос и воспитывался; а происходил он из очень бедной семьи. Его отец, рабочий-иммигрант из Дании, строил весьма амбициозные планы насчет своих четырех сыновей. Эрик рассказывал ей о своих братьях и о себе; о том, как много приходилось работать его матери, заботясь о детях; поведал о годах, проведенных в колледже, о том, как играл в футбол и заканчивал школу; потом последовали тренировочный лагерь для новобранцев и три с половиной года службы в армии. Его история была проста, обыкновенна, и он не старался приукрасить ее или драматизировать события, но тем не менее сам впервые почувствовал, что повествует о себе с большим интересом, волнением и достоинством, чем когда бы то ни было.
И когда рассказал ей, что с ним происходило, что он при этом испытывал, то неожиданно открыл, как мало знает о себе самом. И открыл это с большей горечью, чем можно было подозревать.
— Знаете, Дульчи, похоже, вы вынуждаете меня думать, что я такой вот интересный парень, — сказал он ей однажды, внезапно почувствовав некоторое смущение.
— Вы такой и есть, Эрик.
— Никто не может быть достаточно интересен, если так много говорит о себе. Сам не знаю, что это на меня нашло. Такое ощущение, словно мне захотелось как бы вручить себя вам… и тем самым едва ли не избавиться от самого себя. Оставить здесь свою сущность и уж потом вернуться домой, — сказав это, Эрик невесело рассмеялся.
Она удобно устроилась в шезлонге под дикой яблоней. Несколько желтоватых лепестков упало на ее черную юбку. Дульчи возлежала, прелестно расслабившись, с теплой и нежной улыбкой наблюдая за Эриком. Сейчас девушка оказалась так близко к нему, что можно было дотронуться до нее, хотя делать этого не хотелось. Ведь когда-нибудь, очень скоро, их жизни отделятся друг от друга, и эта разлука будет вечной. Поняв это, он почувствовал себя неуютно и потерянно.
— Дульчи, когда вы с матерью уезжаете? — спросил Эрик.
— Не знаю. Наверное, когда нам наскучит здесь.
— И куда вы тогда отправитесь? Домой?
— Не думаю. Маме пока не хочется возвращаться домой. Там все еще будет по-прежнему напоминать ей о папе.
— Вы хотите сказать, что он как бы дома, а не здесь, с вами?
— Он и здесь, конечно. Но это не ощущается так сильно, как дома. Там его присутствие чувствуется повсюду. И нам надо подождать, пока это чувство не рассеется… по крайней мере какое-то время.
— И вы сможете тогда смириться с его окончательным уходом?
— Да, думаю, да. Мы с мамой очень хорошо понимаем друг друга.
— По-моему, вы понимаете всех. Я еще никогда не встречал девушку… женщину, — поспешно поправился он, — которая так хорошо понимает людей.
— Ну возможно, не так уж я и понятлива, как этого хотелось бы…
Он некоторое время молчал, а потом произнес:
— Мне тоже так всегда казалось. По-моему, подобные мысли приходят, когда потихоньку начинаешь понимать, что происходит внутри человека. А ведь это такая сложная и запутанная штука… Вот тогда-то и начинаешь бояться.
— Бояться чего?
— Я… не знаю. Но вот однажды в операционной, стоя перед разрезанным животом — не помню, кого тогда оперировали, мужчину или женщину, — я внезапно так испугался, что мне безудержно захотелось повернуться и бежать что есть мочи. Конечно, я закончил операцию, но потом до меня дошло, что я совершенно не понимал, что делал с больным, и еще три дня мучительно ждал, не случится ли чего. К счастью, выяснилось, что операция прошла успешно и она поправилась… Теперь вот вспомнил, что пациентом была женщина. И тогда я приехал сюда.
Он покачал головой и почувствовал, что вспотел. Потом вздрогнул, и по телу его пробежала судорога, хотя был полдень и в патио стояла такая жара, словно их окружали листы раскаленного железа.
