Наталья Калинина - Любимые и покинутые
По лицу Толи пробегали какие-то судороги, мелко дергался левый уголок нижней губы, трепетали опущенные веки. Да и пальцы, сложенные домиком перед грудью, несколько раз вздрогнули. Но голос, когда он заговорил, поразил Устинью своей бесстрастностью:
— Я не могу нарушить данной Богу клятвы. Даже ради родного отца, которого я очень люблю. Пожалуйста, передайте ему, что за сына он краснеть не будет. Наступит час, и мой отец тоже придет к Богу, хоть сейчас и не верует в него, и я тогда стану его поводырем в Царствие Божье. Спасибо вам за вашу заботу, тетушка Устинья, а о тебе, дорогая сестрица, я буду… — И тут у него сорвался голос. — Прощайте, — прошептал он ни на кого не глядя и быстро зашагал в сторону своей обители на горе.
Устинья смотрела ему вслед и по щекам ее текли слезы. Ей показалось, что она второй раз теряет своего Яна. Маша взяла Устинью за руку и положила голову ей на плечо.
— Не плачь. Он… фанатик. Я боюсь таких людей, Устинья. Господи, но как же он мне дорог!..
Устинья приехала в дом у реки под старое Рождество. Раньше она приехать никак не могла — Маша сразу после их возвращения заболела корью. Болела тяжело, но Устинья пошла грудью на приехавших из инфекционной больницы врачей, сказала: «Не отдам! — И добавила по-польски: — Idz do diabla», что означало «Проваливайте ко всем чертям».
Она сама колола ей пенициллин, когда возникла угроза осложнения, каждое утро насильно заставляла пить клюквенный сок, поила и растирала собственноручно приготовленными настоями трав. А главное, сидела с ней днями и ночами, слушала, кивала головой, утирала слезы, целовала.
Берецкий, которого вызвали сразу после отбитой Устиньей атаки, как ни странно, оказался на ее стороне. Он не стал скрывать от Николая Петровича, что положение тяжелое, не стал и пугать его. Сказал лишь:
— С корью ее организм справится в два счета, что касается остального, положимся на волю судьбы. Я понимаю, слова подобного рода, должно быть, странно слышать от врача, однако врачи как раз и есть самые закоренелые фаталисты. Надеюсь, судьба проявит к этой девочке милосердие…
Берецкого очень интересовало, куда делась Марья Сергеевна, но он не осмеливался задать этот вопрос Николаю Петровичу, притворившись, что удовлетворен его объяснением про родственников, живущих в калмыцких степях и кумыс. У Устиньи спросил, в отсутствие Николая Петровича, разумеется, — они сидели в столовой и пили чай, Маша спала в своей комнате, Вера ушла в магазин:
— Марья Сергеевна скоро приедет?
— Не знаю, — буркнула застигнутая врасплох Устинья. И поперхнулась чаем.
— А как ее здоровье? — Берецкий безошибочно догадался по лицу Устиньи, что за столь долгим отсутствием Марьи Сергеевны кроется какая-то тайна.
— Физически она в полном порядке — похорошела, поправилась. Да нет, она не просто похорошела — она стала изумительно красива, — рассказывала Устинья, вспоминая Машу такой, какой видела в последний раз.
— Я очень рад. Искренне рад. — Берецкий улыбнулся, правда, как-то неестественно. — Выходит, свежий воздух пошел ей на пользу. Ну и когда она думает вернуться домой?
Устинья подняла голову от чашки с чаем и посмотрела Берецкому прямо в глаза. Она доверяла этому человеку с первой их встречи, однако была далека от того, чтобы разглашать семейную тайну.
— Мне кажется, ей здесь делать нечего. У них с Николаем Петровичем сложились довольно странные отношения. Думаю, вы, как врач, догадываетесь об этом.
— Совершенно верно. Я не раз говорил Николаю Петровичу, что Марья Сергеевна женщина очень хрупкая не только телом, но прежде всего душой. Кстати, вы сказали, что физически она в полном порядке, а…
— Я поеду к ней как только встанет на ноги Машка. Тем более, что со дня на день приедет из Астрахани мать Николая Петровича. В последний раз, когда я видела Марью Сергеевну, она была в хорошем, можно даже сказать, приподнятом состоянии духа. — Устинья вздохнула и тут же, спохватившись своей промашки, сказала: — Я очень по ней скучаю. Как-никак, мы с ней родственники.
— Родные сестры?
— Да, — ни секунды не колеблясь, ответила Устинья.
— Тогда я скажу вам следующее. Я уже стар, я много повидал на своем веку всяких так называемых отклонений в психике, которые в большинстве случаев есть не что иное, как несогласие индивидуума подчиниться общепринятым нормам морали, поведения и всего прочего. Некоторым удается, не подчиняясь, очень умело это скрывать и вести двойную жизнь. Другим же, а к ним, я уверен, принадлежит Марья Сергеевна, это не удается. Последним я сочувствую больше и обычно бываю на их стороне. Увы, им мало чем можно помочь. Тем более в наши дни. Если вы помните, фашисты тысячами уничтожали сумасшедших, людей, не способных подчиниться законам какого бы то ни было строя. Если вы сестра Марьи Сергеевны, постарайтесь всеми силами уберечь ее от больницы. Тем более, индивидуумы ее склада для жизни окружающих людей угрозы не представляют. Я, можно сказать, ручаюсь за это.
— Спасибо. — Устинья с благодарностью смотрела на Берецкого, размышляя, а не взять ли его с собой туда? Но в конце концов решила не брать — она сама не знала, что ждет ее в доме у реки.
И вот она стоит в начале узкой, протоптанной в снегу тропки, ведущей от шляха под гору. Дальше можно только пешком. Тополя замело по самые кроны, вместо кустов шиповника торчат из снега редкие кривые ветки с еще не до конца обобранными птицами красными ягодами.
Устинья связала между собой ручки двух тяжеленных сумок с продуктами и перекинула их через левое плечо. Ничего, здесь недалеко — меньше километра. Дорожка протоптана напрямую к дому. Судя по всему, по ней часто ходят.
Она ступила на обледеневший порожек и прислушалась. Тихо. Дверь не заперта, а лишь накинута снаружи на крючок. Возле порожка стоит большой, в человеческий рост, снеговик с огромными глазами-углями и нарисованным малиновой помадой ртом. Словно часовой, застывший по стойке «смирно».
Устинья открыла дверь, и в лицо дохнуло запахом родного, почти забытого уюта их совместной (втроем, уже без Анджея) зимовки. И Маша, и она жили в ту зиму памятью об Анджее, общей, хоть и такой разной, любовью к нему, подогревая друг друга надеждой на его возвращение (каждая из них втайне верила, что он вернется именно к ней). Если он жив, подумала сейчас Устинья, к кому бы он вернулся? Да и вернулся бы вообще?..
Она оставила сумки в прихожей и открыла еще одну дверь. Холодно в доме. Дверь в мансарду настежь, открыта и дверь в Машину спальню. Через нее виден кусочек заметенного снегом окна. Дверь в каморку Наты тоже приоткрыта. Устинья открыла ее пошире, просунула голову, потом вошла сама.
Ната лежала на кровати все в той же позе, устремив к потолку открытые глаза.
— Ната, здравствуй, — сказала Устинья. — Как у тебя здесь холодно. Ты не замерзла?
Ната даже не пошевелилась. Устинья наклонилась над ней, заглянула в глаза и дико вскрикнула. Взяла за руку — она была насквозь промерзшая.
И тут только Устинья обратила внимание на оцинкованную детскую ванночку возле заснеженного окна. Ванночка была совершенно новая — ее, насколько помнила Устинья, раньше в доме не было, — до краев налитая превратившейся в один кусок льда водой. Там, внутри этого льда, что-то было. Устинья приблизилась к ванночке и онемела от ужаса: сморщенный красный младенец месяцев пяти, не больше, лежал на спине, расставив короткие — по локоть — ручонки, из которых росли по два пальца. Ноги младенца плотно срослись между собой, заканчиваясь одной большой ступней, вместо пипки — третье яичко. Но больше всего Устинью поразило лицо младенца — вода была прозрачная и застыла ровно, как рыбное заливное на фарфоровом блюде — вместо носа она увидела две большие круглые дырочки, рот выглядывал из-под правого уха, глаз не было вообще. Устинья стояла, не в силах отвести взгляда от этого маленького уродца и чувствовала, как шевелятся от ужаса волосы. В голове мелькнула страшная догадка. Она бросилась к кровати, сдернула с Наты одеяло. Живот Наты был разверзнут на две половины и набит сеном. Тело было чистым — ни капли крови. Ната лежала на белоснежной простыне и вся в окружении бумажных роз. Розами была обвита и спинка кровати, и ножки стола и табуреток.
Устинья схватилась за голову и, падая, больно ударилась о край оцинкованной ванночки. Голова наполнилась странным шумом, напомнившим звон церковных колоколов. Она увидела лица Толи и Маши, только это был не Толя, а ее Ян с Толиным лицом, потом над ней наклонился Анджей… «Я здесь замерзну, — работало сознание. — Нужно встать… Нужно во что бы то ни стало встать и бежать из этого склепа. Бежать…»
Устинья с большим трудом открыла глаза. Над ней бешено крутился потолок. Очень хотелось спать, она знала, что у нее сотрясение мозга. «Вставай, вставай! — приказывала она себе. — Немедленно. Бери спички, керосин и поджигай этот дом изнутри. Да так, чтобы пожар не смогли потушить. Все должно сгореть дотла. Дотла».
