Маргрит Моор - Серое, белое, голубое
Внизу карета «Скорой помощи». Полицейские машины. Вдали — низкие свинцовые тучи. Осенний ветер играет кронами тополей. Эрик ждет, пока вся группа выйдет на улицу.
Не могу понять, что произошло сегодня ночью. Магда убита. Возможно, Роберт знает не больше моего. Возможно, это он ее и убил. О человеке судят по поступкам. Или же не судят по поступкам? Роберт занимается бизнесом, интересуется живописью. Вот он сидит, намотав на пальцы двойную нитку гранатовых бус, подарок жене на день рождения. Вскоре им займутся, целый фрагмент из его жизни будет всесторонне изучен: временные рамки, характер оружия, мотивы — одним словом, дознание. Все как под микроскопом: чем больше приглядываешься, тем хуже видно.
Это произошло сегодня ночью. Мгновенье ужаса, уплотнившееся до предела, наполненное жаром, любовью, усталостью, историями внутри других историй, прошедшими мигами, в их числе и тот, когда щуплый мальчонка дал торжественную клятву найти в будущем женщину, не похожую на мать и сестру. Вот он перед вами.
Втроем они идут по дорожке. Роберт, похоже, торопится. Его волосы и сорочка трепещут на ветру. С противоположной стороны появляются санитары с носилками, эти трое дают им пройти, посторонившись на газон. И утопают выше колен в зарослях огненно-красных георгинов и бело-розовых флоксов. Роберт в ту минуту, когда санитары проходят мимо, расправляет плечи и спину, как настоящий солдат. Если сейчас на него взглянуть, наверняка окажется, что выражение лица у него верноподданническое.
— Будьте любезны пройти вместе с нами в полицейский участок. Вы не против ответить на несколько вопросов?
От этого предложения Эрик холодеет. Кто-то похлопал его по плечу.
— Пожалуй, почему бы и нет? — отвечает он, не отводя взгляда от Роберта и полицейских.
Он видит, как все трое садятся в машину. Белый «мерседес» круто разворачивается.
Были ли они счастливы во Франции? Роберт был тогда художником. Что он писал? Пейзажи? Непонятно только, на что они жили. А его жена Магда — что она делала целыми днями? Наверное, работала? У них ведь, конечно, был огород, может быть, еще и куры, кролики. Не тяготила ли ее такая жизнь?
Эрик встречает добродушный взгляд полицейского. Это человек одного с ним возраста, который просто выполняет свою привычную работу. Они сидят в его кабинете на пузатых мягких стульях, за низким столиком, на котором стоит пепельница. За его спиной служащий наверняка приготовился стенографировать, блокнот уже раскрыт; что ж, они неплохо знакомы с человеческой психологией, работают без магнитофона. Полицейский терпеливо ждет ответа. Он задал несколько идиотских вопросов, что само по себе ничего не значит, Эрик ведь знает, что за идиотскими вопросами часто следуют вполне разумные выводы.
— Я мало общался с ним в то время.
— Вы их никогда не посещали?
— Посещал. Два раза.
Можно подумать, у меня только и дела, что носиться с идеалами моего друга детства, этого чудака-романтика, что вдруг поселился во Франции на верхушке горы. К тому времени, как я его впервые посетил, летом 1967 года, он прожил там уже три с половиной года. Я в ту пору думал о нем только в отдельности, его жена в моих мыслях не присутствовала.
Это было в августе. Раскаленная добела дорога в горах, Нелли, изучающая карту. «Сен-Поль-ле-Жен. Ле-Розье. Поворот налево в сторону Але», — она дает указания всегда вовремя. Нелли сидит вполоборота к Габи, время от времени улыбается ему. Тот болтается в подвесном креслице из льняной материи на заднем сиденье и, разумеется, на ее улыбки не отвечает. Когда дорога начинает резко забирать вверх, Габи принимается шипеть, и так минут пятнадцать, а то и все полчаса. На прямых участках дороги он смотрит в окно. Видишь гранитные утесы, они похожи на гигантские гребни, видишь луга, трава на них выгорела, стала желтой, а вон овечьи стада пасутся под каштанами? Он в ответ на все вопросы только машет ручкой перед глазами. Этим летом они впервые поехали в отпуск всей семьей, так решила Нелли. Получится, вот увидишь, сказала она, все будет хорошо. Под «все» она имела в виду их необычного ребенка.
— Это вот там.
Она сдвинула на лоб солнечные очки и указала направление. Как раз вовремя, чтобы не промахнуться, он увидел небольшую расщелину в скале, развернул руль, прибавил газу, дорога здесь крутая, вся в кочках и ухабах, шипение за его спиной становится угрожающе громким; ничего, мальчик, потерпи, да, мы скачем как козы, ползем как змеи, все выше и выше, вот только сейчас из-под колес выскочило какое-то зеленое существо, не подвели бы тормоза, вот наконец-то укатанная площадка. Эрик останавливает машину рядом со стареньким «рено». Страшно жарко, они буквально выскакивают из машины. Эрик опускает Габи на землю и берет его ручку в свою. Они взбираются на кручу. Воздух неподвижен, в зарослях полевых цветов стрекочут кузнечики, над тропинкой нависла скала, все громче звучит какой-то странный, непонятный звук, словно ударяют металлом по металлу: бум-бум-бум.
И вот они на хуторе. Под сенью густой листвы Магда качается на стареньких проржавевших качелях. Она думает о чем-то своем — и вдруг поднимает глаза и видит их.
— Вас плохо встречают?
Нет, нас очень хорошо встретили. Оказалось, что Магда уже немного говорит по-голландски. Роберт похудел, загорел, приобрел гордый вид. Вскоре мы все уже сидим на кухне, похожей на старинное укрепление, за столом, на котором выставлен овечий сыр, приправленный чесноком салат, паштет из лесных грибов, ветчина, оливки и маслины, пирог из каштанов, хлеб, мед из клевера и целый кувшин охлажденного розового вина. Что до меня, так я в считанные минуты опьянел самым приятным образом.
С удовольствием поглядываю я на всю компанию, состоящую сплошь из значительных личностей, включая Габи, который глядит перед собою, ритмично покачивая головой. А, вот оно что: на комоде стоят часы с медным маятником. Роберт отодвигается назад вместе со стулом. Берет две рюмки и бутылку, наполненную до половины прозрачной жидкостью. Эту бутылку он подносит к самому моему носу, на дне лежит мертвая мышь.
— Живая вода святого Иосифа, — поясняет он. И приглашает: — Пошли, я покажу тебе свои работы.
Не отставая от Роберта ни на шаг, Эрик прошел с шумом и грохотом по какой-то лестнице и неожиданно очутился в темной, прохладной комнате. Пахло сыростью и красками, и взгляд его заскользил по стенам, углам, черным балкам перекрытий, мастерская раньше представляла собой сарай, уходящий наполовину в вырубленную в скале нишу. Роберт открыл круглые окошки, в комнату хлынул свет, и все холсты, прислоненные к стенам и установленные на двух подрамниках, стали излучать свет и тепло. Эрик в смущении огляделся вокруг. Пейзажи, натюрморты, обнаженная натура, портреты. Какое-то время его глаз воспринимал лишь мелькание голубых, серых, желтых и белых мазков. Он понимал, что как-то должен обозначить в словах свои впечатления, — Роберт протянул ему бокал с выражением вопроса на лице — ну как? — Боже правый, он и понятия не имел, что на это сказать.
Я долго буду помнить вкус того мышиного ликера — вкус зерна, солнца и маленького дикого зверька. Эрик отпил несколько глотков и, очевидно уже совсем пьяный, попросил еще.
— Разве не поразительно, что мазки краски на холсте рождают в голове едва уловимые ассоциации: то гора, то женщина, то яблоки? Понаблюдай-ка внимательно. Разве эти цветовые пятна хоть в малейшей степени схожи своей формой и размерами с настоящей горой, с настоящей женщиной?
Казалось, эти слова пришлись Роберту по душе. Он отвернулся, зашагал взад-вперед по комнате с бутылкой и стаканом в руках и наконец посмотрел на Эрика с решительным выражением лица. Тот догадался, что сейчас последует глубокомысленная теория.
— Единственное, что остается художнику, это противопоставить сущности вещей, скажем, истине яблок, горы или дерева, другую истину. Она, к примеру, может выражаться в логичной системе цветов.
Захмелевший Эрик бросил взгляд наружу. За окнами живописно простирался горный хребет, его серые очертания постепенно переходили в синий цвет. Нетрудно было догадаться, что за ним пролегают земли, где летают совы и парят горные орлы, где живут скорпионы, прячутся рыси, пасут овечьи стада пастухи. И все это существует на самом деле, хотя и невидимо для глаз.
Он пробормотал что-то вроде: «Разум и джунгли», на что Роберт парировал, что, дескать, разум тоже дик.
— Он страшнее, чем когти зверя.
Лишь теперь, вспоминая, он осознает, что этот тон победителя внушал ему легкое отвращение. Может быть, он завидовал возвышенным мыслям друга? Роберт рассказывал о том, как он принуждает вещи устанавливать с ним связь.
— Это своего рода любовная связь, и не смейся. Если надо, я силой могу принудить их к откровенности, к раскрытию их тайных секретов. Как тебе эта штука? Сильна, правда? В глазах местных жителей мышь символизирует верного Иосифа.
