Альберто Руи Санчес - Тайные сады Могадора
Хассиба коснулась моей рубашки, провела своей прохладной рукой по моей спине. Почувствовала и мою улыбку, и мой озноб, и, наконец, мой восторг и удовольствие. Сквозь сладостно долгую улыбку добавила:
— А вот теперь я стала привидением, призраком, духом, который вселился в тебя.
И она оказалась права.
Порыв ветра вновь пробежал среди ветвей магнолий. И с новой силой бросил нас опять в объятия друг друга. Там, в Гранатовой башне, и снова мы подчинились его могучему зову.
6. Ритуал цветущей смерти
За четыре месяца до нашего знакомства, словно в забытьи, молча, с отсутствующим взглядом следила Хассиба, как хоронят ее отца. До конца не могла поверить в то, что уже произошло, и одновременно была исполнена горечью потери.
Пепел, как того пожелал сам отец, схоронили посреди его сада. Он вовсе не хотел, чтобы развеяли его над канавой на задворках хаммама. Так было принято в Могадоре. После подобного ритуала покойные смешивались с водой, пеной и морем, а затем возвращались легким морским бризом, чтобы навсегда затеряться в тени вещей.
Тем более он не хотел упокоиться на кладбище, за чертой города, у Малых Восточных ворот, что ведут в Марракеш. Там и без него хватало страждущих, томящихся в ожидании Страшного суда.
Отец пожелал смешаться с землей. Но обязательно там, где черпали соки корни старой магнолии. Он и предположить не мог, что однажды суждено ему будет обрести покой в тени густой кроны могучего дерева, которое много лет назад он собственноручно посадил, следил за ним и ухаживал всю свою жизнь. Пожелал превратиться в нечто, что скользит в чреве ствола, поднимается вместе с его соками, становясь нервной дрожью листвы, ее шорохом и пульсацией. Превратиться в нечто, что сокрыто в каждом цветке, его аромате и легковесной пыльце. В нечто, что подхватывает едва ощутимое дуновение ветра и одаривает живых нежданной радостью.
Женщины, облаченные в черные и белые одеяния, выстроились кругом подле того дерева, что росло у подножия Гранатовой башни. Все опустились на колени и принялись рыть могилу руками под протяжные песнопения и нескончаемые тихие разговоры.
Яма мало-помалу росла. С каждой отброшенной горстью земли женщины вздымали руки к небесам, словно в блаженной молитве, описывая ладонями в воздухе круги. Это была печальная песнь рук, в унисон которой звучала заунывно земная, полная слезливой печали песнь:
Ты ушел, захлестнул тебя сон,
рекою ринулся в жилы.
Сон тишины — тихий сон,
сон долгой ночи в могиле.
Пробудившись от жизни, в вечные сны отошел.
Давай же схороним все, что ты уже позабыл:
твое лицо без улыбок и слез,
твои руки без силы и нежности,
твои ноги без ловкости единого шага,
твои глаза, смотрящие в себя,
твой рот, забывший голод,
холод тебя пеленает,
словно невидимый парус,
горечь, которую ты уже не знаешь, нас никогда
не оставит.
Проходим мимо — и тебя не видим.
Садимся к твоему столу, на твой диван.
Спим на твоем ложе.
Уходи черной ночью,
говори с нами во сне,
чтобы заставить нас чувствовать: ты не ушел.
Крылья колибри, которые ты отрастил,
говорят тебе, умоляют и стонут:
ветер будет шептать твое имя
вечно и никогда,
никогда и вечно.
Пока женщины пели, мужчины подняли на плечи погребальные носилки с облаченным во все белое покойным и пронесли его по всему городу. Затем вернулись и вместе с носилками сожгли тело, покрытое особым погребальным татуажем. Его наносят хной. Также сожгли и его одежды, предварительно сняв их. Остатки материи опустили в могилу вместе с прахом.
Языки пламени, пожиравшие тело отца, навсегда врезались в память и светились в глазах Хассибы скорбным отблеском костра, звенели далеким жарким эхом слов, которые уже никогда не будут произнесены, горели жаром губ, и рук, и взоров ее отца, который уже никогда более не сможет вновь расточать нежную привязанность к ней.
* * *И тогда в сад проник легкий порыв ветра, вихрем зашелестел в ветвях, встряхнул, взбудоражил листву. Хассибу переполнило явственное ощущение, что отец и теперь все еще здесь, что душа его оборотилась дуновением ветра, донося до нее и привет, и прощание. Ветер вдруг всколыхнул и закружил струйку дыма, поднимавшуюся над погребальным костром, на миг заставив ее пританцовывать. Словно порыв ветра искал для себя новую форму, желая воплотиться в его тело. Принял силуэт его плоти и тут же покинул его. Глядя с задумчивой горечью на то, что открылось ее взору, она приняла все как весточку от отца, осознала как новую форму его присутствия. Теперь верхушки ветвей могучего дерева казались наполненными ее отцом более других. Хассиба не могла понять, отчего случилось именно так. И это ее непонимание превратилось в таинство, наполненное бытием отсутствующего. Все страдало и причиняло боль.
7. Сад-сирота
Да, действительно, Хассиба мало-помалу безвольно покорялась неявному, тайному безумию цветочных ароматов, доносившихся из глубины сада в тот день, когда умер ее отец и покинул свой сад. Он был его хозяином, мудрым, почти столетним старцем. Из этого столетия без малого девять десятков лет отец отдал саду, взращивая его, ухаживая за ним, храня его.
С детских лет Хассибе нравилось с головой окунаться в гомон и хлопотливую суету города, чтобы потом впорхнуть в умиротворенное спокойствие сада, приютившегося во внутреннем дворике, в эль-Рьяде ее отца. Этот контраст всегда необычайно ее возбуждал. Первое сильное чувство, которое потрясло до глубины души. Так бывает, когда жарким днем бросаешься в ледяные, освежающие воды.
В то утро Хассиба подумала: теперь сад осиротеет, как осиротела и она сама. Тогда она решила пройти по всем дорожкам, где уже не встретишь отца. Прогулка словно последняя дань и прощание.
Почувствовала Хассиба непреодолимое желание, будто ей бросили вызов, пройти в первую очередь путями, которыми шагали они рядом сотни раз, когда она была еще совсем ребенком. Решила пройтись по базару, по самым узеньким его проулкам, по самым неугомонным и говорливым закоулкам арабского торжища, где ароматы и голоса сплетаются в воздухе плотной тканью, чудесным ковром. Желтоватый блеск шафрана словно зримый возглас, вскрик. Мужчины и женщины вызывающе резки, напичканы, будто специями, готовностью броситься в схватку или поторговаться до хрипоты. Свет едва проникает сюда, проливается на их пути. Но проливается и целует всех, оставляя след поцелуя на щеках, на лбу и руках. Мотки свежеокрашенных ниток свисают над проходами, развешенные на сухих сучьях. Дубленные еще на рассвете кожи источают аромат чего-то очень древнего, давно забытого.
Здесь другие небеса. Особые небеса, сотканные из кож и шкур, из бесчисленных веревок, растянувшихся над проулками, более напоминающие рукотворное облако, которое задержалось тут на день-другой. Едва сможешь издали различить яркие цвета берберских ковров, развешенных по стенам, как тебя настигает вонь верблюжьей мочи. Вечный непобедимый запах, острый и далекий. Снова подумала она, что на базаре, по сути почти таком же, каким она была очарована в далеком детстве, не хватает цветов. А те, которыми здесь торгуют, вовсе не так красивы и пышны, как цветы, выращенные отцом. Начиная с того дня всякий раз, когда случалось ей проходить по рынку, себе в тайное утешение, сжимала она цветочные лепестки, представляя, будто рядом с ней, рука об руку, идет ее отец. Именно эти лепестки, зажатые в ее ладонях, я понял полностью превратно, совсем не так, как было должно.
Те, кто был с ней знаком, отдавали должное ее странному ритуалу и заговорщицки кивали, приветствуя ее. Иногда просили рассмотреть лепестки и восхищались ими, расспрашивали о саде ее отца. Довольно часто она возвращалась домой, благодарная за участие и внимание, с огромным букетом цветов, который ей дарили.
Хассиба обошла все уголки сада-сироты. На следующий день после кончины отца почувствовала: каждый цветок, каждое растение имели какую-то собственную незримую, неразрывную связь с исчезнувшим садовником. Вдруг ощутила, что все они требуют его возвращения.
Сперва ей это показалось излишне надуманным, неким отражением ее собственной тоски. Но мало-помалу она осознала, что ее первоначальное впечатление оказалось исключительно тонким и истинным. Что привязанность между человеком и его цветами или между цветами и садовником значительно глубже, нежели все ее догадки, вместе взятые.
Не раз ей приходилось слышать истории о том, как растения становились зеркальным отражением, живым зеркалом садовника. Вспомнила особый цветок, который его хозяйка назвала точным цифровым оттиском ее самой. Среди историй бабушки была одна о некой Фатиме, которая перед отъездом из Могадора поручила подруге ухаживать в ее отсутствие за многочисленными цветами. Среди прочих там был один, самый что ни на есть ее любимый: огромный, по имени Нетерпеливость, поскольку обращался к солнцу с невообразимой скоростью. Можно сказать, он почти физически ощущал смену места расположения, когда его ставили ближе к свету или, напротив, задвигали в сумрак жилища. Словно кто-то за окном позвал его, а он всем телом принимался вертеться, лишь бы ответить лучу света.
