Элизабет Гаскелл - Руфь
Пока была жива жена, земные беды не казались ему такими ужасными. Ее привязанность и способность всегда надеяться на лучшее не позволяли ему впасть в отчаяние. Несмотря на болезнь, она всегда была готова поддержать других своим участием, и в ее комнате каждый находил одобрение и утешение.
Однажды летним утром, в тот год, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, все ушли в поле на сенокос, оставив миссис Хилтон дома одну. Так часто бывало и прежде, но на этот раз она чувствовала себя хуже, чем обычно. Когда косцы вернулись и стали весело звать ее, ожидая увидеть уже накрытый стол, их поразило необыкновенное безмолвие, царившее во всем доме. Они не услышали обычного тихого приглашения «милости просим», никто не справлялся о дневных работах. Когда же вошли в маленькую гостиную миссис Хилтон, то увидели на ее любимой софе бездыханное тело. Мисс Хилтон лежала тихо и спокойно, покинув этот мир без предсмертных мук и страданий.
Страдания предстояли живым, и один из них — мистер Хилтон — не выдержал свалившегося на него горя. Первое время в нем не было заметно большой перемены, по крайней мере внешней. Память о покойнице не позволяла ему впасть в отчаяние, но день ото дня его нравственные силы все более и более ослабевали. С виду мистер Хилтон был совершенно здоров, как и прежде, но в нем произошла какая-то странная перемена. По целым часам он просиживал в своем любимом кресле около камина, пристально глядя на огонь, не двигаясь и не говоря ни слова без крайней необходимости. Когда Руфь, ласкаясь, упрашивала отца пройтись с ней, он неторопливо обходил свои поля, опустив голову, ни на что не глядя, не улыбаясь, не изменяя выражения лица, даже когда взор его встречал нечто такое, что должно было ему напомнить об умершей жене. А между тем дела его шли все хуже и хуже. Деньги утекали как вода, мистер Хилтон относился к ним совершенно равнодушно, и все золото Южной Америки не смогло бы вывести его из апатии. Но Господь Всемогущий, в неизреченной милости своей, знал нужное средство и послал прекрасного вестника, чтобы призвать к себе душу страдальца.
После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными людьми, принявшими какое-нибудь участие в его делах. Руфь с удивлением смотрела на этих господ, бесцеремонно разглядывавших и ощупывавших те вещи, которые она привыкла считать драгоценными. При самом ее рождении отец уже написал завещание. Гордый своим столь долго желанным отцовством, он воображал, что сам лорд-наместник графства почтет за счастье сделаться опекуном его дочери, но поскольку не имел чести быть знакомым с его превосходительством, то выбрал самого важного человека из тех, кого знал, хотя совсем и не близко, в период своего преуспевания. Зажиточный скелтонский фабрикант солода, не занимавший, впрочем, никакой почетной должности, немало удивился, когда его известили, что пятнадцать лет назад он был назначен душеприказчиком завещания в несколько жалких сотен фунтов и опекуном девочки, которую он никогда даже не видел.
Фабрикант оказался очень практичным и упрямым человеком. У фабриканта была и совесть, возможно даже побольше, чем у многих людей из его круга. Он не уклонился от обязанности, возложенной на него волей покойного, как это сделали бы другие, а тотчас созвал кредиторов, рассмотрел счета, продал все запасы, нашедшиеся на ферме, расплатился с долгами и положил около восьмидесяти фунтов в скелтонский банк. Потом стал хлопотать о том, чтобы поместить куда-нибудь в ученицы осиротевшую Руфь. Узнав о миссис Мейсон, опекун договорился с ней в два свидания и сам приехал за Руфью на двуколке. Он спокойно дожидался, пока девушка и ее старая служанка укладывали платья, но не мог сдержать нетерпения, когда заплаканная Руфь обегала сад, срывая с какой-то страстной любовью ветки своих любимых китайских и дамасских роз, которые цвели перед окнами ее матери. Пока они ехали в двуколке, опекун докучал Руфи практическими наставлениями о том, что надо быть бережливой и во всем полагаться на одну себя, однако Руфь едва ли слышала его. Она сидела тихо, безмолвно, пристально глядя вдаль и сожалея, что теперь не вечер и что она не у себя дома, где могла бы дать полную волю слезам. Однако ночь Руфь провела в одной комнате с четырьмя другими девушками и при них совестилась плакать. Она выждала, пока они не заснут, и тогда, спрятав лицо в подушку, судорожно зарыдала, останавливаясь по временам, чтобы вспомнить о счастливых днях, так мало ценимых прежде и так горько оплакиваемых теперь. Каждое слово, каждый взгляд умершей матери ясно представлялись ей, и Руфь снова принималась плакать о горе, так глубоко изменившем всю ее судьбу. Это было первое облако, омрачившее ее ясные дни. Участие, которое в ту ночь оказала Руфи пробужденная ее рыданиями Дженни, соединило их узами дружбы. Помимо Дженни, любящая натура Руфи, постоянно искавшая сочувствия и симпатии, не находила никого, кто мог бы вознаградить ее за утраченную родительскую любовь.
Однако незаметно для самой Руфи место Дженни в ее сердце заняла новая привязанность. Нашелся другой человек, готовый с теплым участием выслушать ее маленькую исповедь, расспросить о прежних счастливых днях и сам поведать ей о своем детстве, пусть не столь счастливом, как детство Руфи, но зато несравненно более блестящем. Мистер Беллингам рассказывал о прекрасном светло-коричневом пони арабской породы, о старинной портретной галерее в доме, о террасах, аллеях и фонтанах в саду. И обо всем он говорил так живо, что в воображении Руфи ясно рисовались описываемые им лица и события.
Не следует, однако, предполагать, что эта тесная дружба завязалась с первого дня знакомства. В воскресенье мистер Беллингам только поблагодарил Руфь за доставленные ею сведения о картине, а в следующие два воскресенья его не было в церкви Святого Николая. На третью неделю мистер Беллингам хотел проводить Руфь из церкви до дому, но, заметив беспокойство девушки, тотчас простился, и тогда ей захотелось самой вернуть его. Весь этот день показался ей очень скучен. Руфь сама удивлялась, почему смутное чувство заставило ее считать, что идти рядом со столь добрым и благородным джентльменом, как мистер Беллингам, было бы неприлично. Как глупо было с ее стороны так строго относиться ко всем своим поступкам. Нет, если он заговорит с ней когда-нибудь еще, она не станет думать о том, что скажут другие, а просто будет получать удовольствие оттого, что мистер Беллингам беседует с ней и испытывает к ней явный интерес. Потом Руфи пришло в голову, что мистер Беллингам больше не обратит на нее внимания, что ему, видимо, надоели ее отрывистые ответы, и ей стало досадно на свою грубость. В будущем месяце Руфи должно было исполниться шестнадцать лет, а между тем она все еще вела себя как совершенный ребенок, стеснительный и неловкий.
Так упрекала и бранила себя Руфь после расставания с мистером Беллингамом и вследствие этого в следующее воскресенье конфузилась и краснела в десять раз больше обыкновенного, что придало ей еще больше очарования. Мистер Беллингам предложил девушке, вместо того чтобы идти прямо домой по Хай-стрит, пройтись с ним по Лизовесу. Сначала Руфь не соглашалась, но потом, подумав, что нет причины отказываться от столь невинного, с ее точки зрения, удовольствия, к тому же обещавшего так много радости, согласилась прогуляться. Когда они вышли на луга, окаймлявшие город, восхитительная прелесть первого февральского проблеска весны привела Руфь в такой восторг, что она забыла все свои сомнения и всю свою робость. Более того, она почти забыла и о присутствии мистера Беллингама. Руфь разглядела на высаженных вдоль дороги кустах первые зеленые листочки, а среди прошлогодних листьев обнаружила бледные звездочки примул. Там и сям цветки чистотела расцвечивали золотом берега журчавшего вдоль тропинки ручейка, наполненного водами «февраля-водолея». Солнце уже начало клониться к горизонту, когда они вошли на самую высокую часть Лизовеса. Руфь не удержалась от восклицания при виде чудной картины, представившейся ее глазам: заходящее солнце обливало всю окрестность нежным светом, а все еще темный ближний лес на фоне золотого тумана и дымки заката отливал почти металлическим блеском. Весь луг кругом простирался не более чем на три четверти мили, однако же молодые люди ухитрились идти через него целый час. Когда Руфь повернулась к мистеру Беллингаму, чтобы поблагодарить за такую чудесную прогулку, его пылающий взгляд и раскрасневшееся лицо привели ее в смущение. Едва простившись с ним, Руфь торопливо вбежала в комнату с бьющимся от счастья сердцем.
«Как странно, — думала она, — почему мне все кажется, что эта милая вечерняя прогулка… не то чтобы неприлична, в ней ничего не было дурного, но словно бы не совсем правильный поступок? Отчего бы это? Я не обманывала миссис Мейсон, время было свободное. Конечно, другое дело, если бы я ушла в рабочий день, но по воскресеньям я могу ходить куда хочу. Притом же я была сегодня в церкви, и значит, чувство вины происходит не оттого, что я не исполнила свой долг. Хотелось бы мне знать, чувствовала ли бы я то же самое после прогулки с Дженни? Вероятно, во мне самой есть что-то дурное, если я, не сделав ничего плохого, чувствую себя виновной. Между тем мне хотелось бы поблагодарить Бога за радость, которую я получила от этой весенней прогулки, а мама всегда говорила, что такие желания приходят только после невинных и угодных Господу удовольствий».
