Джудит Тарр - Трон Исиды
— Я не буду искать смерти, — проговорил он. — Хотя я мог бы… нет…
— Если ты будешь вынужден сдаться, — порывисто перебила она его, — сдавайся. Не думай обо мне. Обещай и это тоже. Обещай.
— Ты просишь слишком много.
— Обещай, — повторила Диона.
— А что ты пообещаешь мне? — пытливо спросил он.
— Я обещаю… — начала она, и голос ее задрожал. — Я обещаю не умирать. Если это будет зависеть от меня. И… ждать… если ты сможешь…
«О боги!» — подумал Луций в слабом изумлении — он был слишком измучен и почти не верил в такую перемену. Диона вовсе не охладела к нему. Все это было маской.
Но прежде, чем он успел заговорить, сделать что-либо, искупить свои невольные грехи, их разъединил голос Клеопатры, призывавший к себе жриц. Диона вздрогнула и отстранилась. Луций попытался притянуть ее к себе — поздно! Она кинулась к своей царице исполнять свой долг.
Она обещала ему все. Он же пообещал ей лишь половину того, о чем умоляла она. Остальное…
Луций тоже сорвался с места и побежал: от правды, от ужаса, неотделимого от этой правды, — к флагманскому кораблю Антония, навстречу утру и битве.
41
Морской бой поражает воображение зловещим величием и великолепием, когда его воспевают поэты: армада могучих судов, неистовство битвы над бездною моря, жутко-алые знаки пиршества смерти — реки крови и ревущее жадное пламя, — благородные речи, подвиг отваги, слава победителям и горе и гибель для побежденных.
Действительность и близко не напоминала все эти мрачные красоты, к которым питают слабость эквилибристы могучих гекзаметров: все было медленно, обыденно и поэтому особенно страшно. Почти все время проходило в ожидании: ожидании попутного ветра; ожидании, пока корабли дотащатся до исходных позиций; выжидании, пока одна из сторон сделает первый шаг.
— Отличный денек для битвы, — услышал за спиной Луций Севилий. Матросы переговаривались неожиданно весело — в то время как огромный флагманский корабль Антония тяжело плыл к отведенному для него месту. Но денек в самом деле был отличным. Утихший шторм словно смыл, унес с собой весь безжалостный зной. Это было горько-ясное утро — кристально-ясное, прохладное; с легчайшим, едва заметным дуновением ветерка, похожим на вздох. С появлением солнца море успокоилось; теперь же оно было совсем безмятежным. Такой денек в Александрии позвал бы всех на ладьи: плавать по озеру, рыбачить, охотиться на птиц и купаться.
Луций стоял под полотняным навесом на палубе флагманского корабля и смотрел, как рабы выносят и пристраивают на место карту. Это был огромный деревянный голубой круг, изукрашенный резвящимися дельфинами и пенистыми волнами. Среди них плавали маленькие деревянные корабли. Часть из них — с золоченым носом — означала флот Антония. Другие же, с черным носом, условно принадлежали врагу. Были на карте и деревянный утес с прилепившейся к нему крепостью, изображавшей лагерь Октавиана, и резной пятачок, символизировавший остров Левкада, и изгибы земли вокруг пролива у мыса Акаций, переходившего в Амбракийский залив.
Удивительно странно смотреть на мир, уменьшившийся до размеров кружка — так, наверное, видят его боги с небес, — а потом созерцать его в натуральную величину: ослепительные блики солнца на воде, скрипы и взмахи весел в такт бою барабанов, величавый ход кораблей из залива в открытое море. На южном берегу виднелся их собственный лагерь, казавшийся неприступным, но в то же время — маленьким, игрушечным; на стенах его выстроились мужчины в блестящих доспехах. Полыхали алые плащи легионеров, ободрявших их с берега. Это было очень великодушно со стороны войска, брошенного на произвол судьбы: в случае успешного бегства кораблей им предстояло пробиваться домой бог весть как, надеясь лишь на собственные силы.
Флот, застоявшийся от долгого бездействия, выглядел браво. Двести тридцать кораблей — от триер[94] до могучих военных кораблей-монстров, напоминавших настоящие поля битвы, тронулись в путь. Матросы еще раньше говорили Луцию, что это не настоящие корабли — не те, на которых любят плавать по морям корабельщики, а громоздкие военные чудовища, построенные лишь для того, чтобы подплыть, встать борт о борт с врагом и дать легионерам место для сражения. Позади них плыли транспортные суда Клеопатры и ее блистательное, разукрашенное флагманское судно, окруженное стайкой юрких «либурников»[95].
Враг не мог не знать, что и как они собирались делать. Однако, похоже, Октавиан и не думал спускаться со своего утеса — даже чтобы просто позлить их, поиздеваться над их караваном. Для любого другого человека такое искушение было бы слишком сильным, но Октавиан, судя по всему, даже не пустил воинов на крепостные стены, откуда можно было осыпать насмешками и оскорблениями проплывавший внизу флот.
— Никакого чувства юмора, — заметил Антоний с явным сожалением, когда флагманский корабль миновал утес и замедлил ход, готовясь как можно успешнее проплыть по неожиданно встретившемуся на пути мелководью. — Я бы выстроил своих людей вдоль стен и приветствовал его флот голыми задницами и бравурными звуками труб.
У Луция перехватило дыхание. К счастью, не нашлось ни одного добровольца, пожелавшего реализовать его идею.
Но вскоре Антонию поневоле пришлось перенести свое внимание на море. Водная гладь, казавшаяся ранним утром необъятной и пустынной, была перегорожена стеной кораблей. Агриппа уже поджидал их.
Антоний, однако, предвидел этот шаг и разработал соответствующий план. Хотел же он совсем другого: встретиться с Октавианом, преспокойно засевшим за своими крепостными стенами.
— Давай-ка вылезай, — заклинал его Антоний. — Вылезай наружу, трухлявый сморчок! Высунь нос и сражайся, лопни твои крысиные глазки!
Не тут-то было. Именно этого Октавиан и не собирался делать. Он находится в безопасности; у него есть великий флотоводец, который будет вести вместо него сражение, — а он отсидится в крепости, подождет, пока Агриппа не принесет ему победу на блюде.
— А потом он припишет победу себе, — пророкотал Антоний, — назовет своим триумфом и прокатится по Риму на золотой колеснице, ломая комедию перед толпами восторженных зевак. Правда, есть одно «но»: не раньше, чем Октавиан избавится от меня. Я еще могу внести в эту умилительную картинку весьма существенные поправки.
Флот Агриппы не делал ни малейшей попытки атаковать корабли Антония, когда те выплыли с мелководья и заняли свои позиции. Ни один из них не засел на мели, даже неуклюжие монстры, которые вместе с остальными большими кораблями занимали фланги. Левый, южный, был у Сосия; центр (там линии были маневренно тонкими) принадлежал двум более молодым полководцам — Инстею и Октавию, которых Луций едва знал; и, наконец, на правом, северном, фланге находился сам Антоний со своим флотоводцем Публиколой. Клеопатра держалась позади. Ее корабли не должны были участвовать в сражении, если только их к этому не принудят; их оставили для других целей.
Луций бросил взгляд вниз, на карту. Вход в пролив словно стерегли два стража-близнеца — два скалистых мыса. Флот Антония выстроился, повторяя их изгибы, в две дуги — это напоминало детский рисунок самого обычного лука, где суда Клеопатры выполняли роль стрелы, нацеленной на запад и на свободу.
А пока, заняв места, отведенные Антонием, они ждали. Между тем все мыслимые действия внутри пейзажа, предложенного богами для битвы, свелись к нулю. Октавиан не слезал со своего насеста, стена кораблей Агриппы была неподвижной, как и прежде, — ни одно судно не шелохнулось, не сдвинулось с исходных позиций. Даже ветер совсем утих. Море разгладилось и стало похожим на огромное зеркало, в котором отражался перевернутым весь флот: мачты тонули в синем море, а корпуса плыли возле края неба.
Во время этой бездыханной паузы, казалось, даже страх в душах умолк, и мысли об исходе грядущих событий куда-то ушли. Мужчинам, которым предстояло это пережить, дали вина, сильно разбавленного водой, чтобы утолить их жажду и подкрепить силы. Луций потягивал из чаши вино. Солнце словно зависло над головой. Без ветерка было жарко, хотя до изнуряющего, одуряющего зноя, мучившего их перед штормом, было далеко. Он потел в своих доспехах и уже начал подумывать снять их, но это явно погрешило бы против правил кровавой игры, в которую играли и солдаты, и их полководцы. В бою мужчина носит доспехи, хотя бой этот заключается в многочасовом стоянии у края палубы, а вокруг ничего не происходит, даже волна не всплеснет на глади воды.
Медленно, неуловимо — поначалу Луций даже ничего не заметил — погода стала меняться. Море и небо, так долго сливавшиеся в одну сплошную голубую лазурь, теперь словно разделили, отрезав друг от друга ножом. Мало-помалу стал вырисовываться горизонт. Как только он обозначился темной и четкой линией, прохлада дохнула Луцию на щеки. Из глубин просторов моря пришел ветер.