Александр Дюма-сын - Роман женщины
И, бросив прощальный взгляд на дверь, за которой скрылась Клотильда, бедная Мари оставила и эту комнату, и этот роковой для нее дом.
* * *Два дня спустя после этой сцены, исхудалая, бледная, неузнаваемая, покрытая глубоким трауром, Мари, поддерживаемая Марианной, выходила из почтовой кареты у той самой церкви, в которой 5 лет назад она впервые причастилась. Ничего не изменилось в этих местах: та же самая аллея, густо усаженная деревьями, вела к храму; только когда Мари впервые шла по этой аллее, деревья, оттеняющие ее, были покрыты листьями, теперь на них едва виднелись почки, первые признаки весны, которые, казалось, ждут только луча летнего солнца, чтобы распуститься и снова зазеленеть.
Она с грустью посматривала на каждое дерево, как на драгоценный памятник своего прошедшего. Марианна следовала за своей госпожою, которая, дойдя до дверей церкви, вошла в нее.
Было 10 часов вечера. День был воскресный. Священник молился у алтаря; горожане, собравшиеся в храме, стояли на коленях, внимая звукам органа и хору певчих, сливающих свои голоса со святыми словами служившего.
Мари пробралась через толпу и, не поднимая вуали, опустилась на колени. В эту минуту священник обернулся: она узнала в нем того же престарелого, доброго священнослужителя, который благословлял ее на жизнь, расставаясь с нею в начале нашей истории.
Служба кончилась скоро; народ выходил из церкви, кладя крестное знамение, и пил священную воду. Как только опустел храм, Мари подошла к священнику.
— Отец! — сказала она. — Я хотела бы исповедаться.
— Готова ли ты к этому, дочь моя? — спросил старец.
— Если страдания, которые переносит женщина как дочь, как жена и как мать, могут приготовить к исповеди — то я готова.
— В таком случае пойдем, дочь моя, — проговорил священник.
И он вошел в исповедальню. Мари встала на колени. Она рассказала свою жизнь, не называя себя — это была ее исповедь. Однако старец узнал ее.
— Я часто думал о тебе, дочь моя, и удивлялся, что ты не показываешься здесь. Да, я отпускаю грехи твои, дитя мое! Но теперь ты не 15-летняя девочка, и для грешницы твоих лет нужно долгое покаяние, чтобы Бог, переставший наказывать видимо, ознаменовал свое прощение.
— Вы правы, отец мой!
— Итак, дитя мое, поступай так, как говорит тебе твое раскаяние; я же, во имя Отца и Сына и Св. Духа, отпускаю и прощаю грехи твои.
— Отец мой, — сказала Мари спокойным голосом, — теперь у меня нет отца кроме Бога, нет матери кроме церкви, нет детей — кроме неимущих. И вот я отдаю свое достояние им и церкви, а сама посвящаю себя Богу:
Такая решимость молодой, прекрасной и некогда непорочной женщины тронула старца.
— Хорошо, дочь моя, — сказал он, — но утвердилась ли ты в этой мысли?
— Да, отец мой.
— Подумай, этот обет дается навеки!
— В этой жизни нет ничего вечного, и потому-то я хочу приготовить себя для вечной жизни в другом мире.
— Подумай, однако, с этого дня жизнь твоя должна принадлежать Богу.
— Она продлится недолго, быть может!
— Ты сомневаешься в его прощении?
— Я надеюсь на его милосердие.
— Хорошо, дочь моя! Бог принимает тебя, а я, служитель его, не только разрешаю, но и благословляю тебя на этот подвиг. Иди с Богом.
Он вышел из исповедальни, взял руку Мари и сказал ей:
— Иди с миром, дочь моя; последний день твоей свободы Бог озарил лучезарным светом солнца; иди, помолившись ему в храме, удивляться ему среди его творений! Я же предупрежу настоятельницу монастыря «Зеленая долина», основанию которого ты же помогла и который теперь отблагодарит тебя за это благодеяние. Когда ты намерена войти в него?
— Я бы хотела завтра, в этот же час.
— С Богом, дочь моя! — И, взглянув с улыбкой кротости на бедную Мари, священник удалился.
Мари взяла Марианну и отправилась с ней в пансион г-жи Дюверне. Там еще более она не заметила какой-либо перемены. Войдя туда, Мари спросила мадам Дюверне. Начальница пансиона не узнала своей воспитанницы.
— Вы не узнаете меня, — сказала ей Мари. — Впрочем, неудивительно, страдание так изменило меня! Я — Мари д’Ерми.
— Мари! — воскликнула мадам Дюверне. — Да, да, я узнаю вас теперь. Но зачем этот глубокий траур?
— Тройной: по отцу, мужу и дочери.
— Все трое умерли?
— Все, — отвечала Мари.
— Бедная женщина! И вы вспомнили о нас среди ваших несчастий! Благодарю и люблю вас за это еще более прежнего, дитя мое.
— Я пришла попросить вас…
— О чем, дитя мое?
— Дать мне на эту ночь ту самую комнату, которую я некогда занимала, а Марианне — занимаемую Клементиной, согласны ли вы?
— С удовольствием, и хотя они заняты, но я прикажу их очистить. А завтра вы уедете от нас?
— Завтра я покидаю свет и посвящаю себя Богу.
— Таков обет ваш?
— Да.
Мадам Дюверне не нашла что возразить. Она поняла, что печаль Мари была сильнее, нежели она воображала. Потом, взяв за руку свою питомицу, мадам Дюверне повела ее в бывшую ее комнату.
Ту же мебель, то же зеркало, ту же кровать увидела Мари, и недоставало только портрета ее матери, чтобы довершить впечатление прошлого.
Взрослая девушка стояла у окошка, кидая за окно хлебные крошки, и была до того углублена в свое занятие, что не обратила внимания на вошедших.
— Мадемуазель, — сказала ей Мари, — теперь вы занимаете эту комнату?
— Как видите, — отвечала, улыбаясь, молодая девушка.
— Я попросила бы вас уступить мне ее на сегодня. Некогда эта комната была моей, тогда я имела счастье быть пансионеркой, она полна для меня отрадных воспоминаний, и потому-то я хочу провести последнюю ночь между ними…
— Как! — возразила молодая девушка. — Вы жалеете о проведенных здесь годах?
— И даже очень! — отвечала Мари, поднимая глаза к небу.
— А я так только и думаю, как бы поскорее выйти отсюда. Слава Богу, впрочем, август месяц недалеко — и я скоро увижу свет. Говорят, он чудо как хорош?
Мари взглянула на говорящую с чувством глубокого участия; она ей напоминала самое себя.
«Четыре года назад я думала то же самое. Кто знает, может быть, и этому счастливому ребенку судьба готовит мою участь?» — подумала г-жа де Брион.
— Я отправлюсь ночевать в дортуар, — прибавила молодая девушка, — пользуйтесь же вашей комнатой сколько вам угодно.
— Дайте мне поцеловать вас, — отвечала ей Мари.
— С удовольствием.
— Мне кажется, что я осязаю свое собственное былое счастье, — проговорила г-жа де Брион. И она в последний раз улыбнулась милому созданью.
Потом Мари заглянула в соседнюю комнату. Там тоже все было в прежнем виде — и вот она оказалась среди своих воспоминаний, которые, как птицы, напевали ей о невозвратно минувшем.
— А что поделывает Клементина? — спросила ее мадам Дюверне.
— Сейчас узнаем, — отвечала Мари, и, обратившись к Марианне, она попросила у нее последнее письмо своей подруги.
Покопавшись в пачке писем, взятых в Париже, Марианна подала ей одно из них. Г-жа де Брион прочла следующее:
«Добрая Мари. Что это с тобой? Вот пятое или шестое письмо мое к тебе остается без ответа. Недавно я прочла в одном из журналов, что муж твой отправился в Италию и причиною этому — твое расстроенное здоровье. В самом деле ты больна серьезно? Напиши хоть строчку, чтоб успокоить твою подругу. Здорова ли твоя крошка, твой добрый отец и наш милый Эмануил? Слово «наш» не вызывает в тебе более чувства ревности? Не так ли, взрослое дитя?»
Мари прекратила чтение — слезы заволокли ей глаза — погодя немного, она продолжала:
«Мое письмо без сомнения, найдет тебя в Неаполе или в Риме, видеть которые было постоянным предметом твоих желаний — и я воображаю, что ты пробегаешь его под сенью померанцевого дерева или прогуливаясь по заливу в какой-нибудь гондоле. Я же вечно сижу в своем гнезде; но Адольф так добр ко мне, что я не верую даже в существование иных земель, как не подозреваю, что есть небо, которое могло бы быть чище раскинувшегося над нашим городком. Впрочем, кажется, сам Бог делает все возможное, чтоб привязать меня к здешней жизни!.. Объявляю тебе: у меня родилась прежирная девчонка, которую мы не успели окрестить еще и которая приедет, быть может, в Париж, чтоб попросить тебя дать ей имя — хоть твое собственное, потому что оно влечет за собою счастье.
Напишешь ли ты мне что-нибудь? Признаюсь, я с гордостью получила бы твой ответ из Неаполя; но была бы счастлива, когда б он прислан был мне из Парижа.
Прощаясь с тобой, добрая, милая Мари, прибавлю, что я остаюсь такою же, как была всегда, только счастливее, может быть, немножко — вот и все.
Поцелуй от меня твоего отца, дочь и даже самого де Бриона. Навсегда твоя Клементина Барилльяр».
