Кристина Арноти - Отличный парень
Пересечь гостиничный холл в столь неприглядном виде, в каком она сейчас находится, — мокрая от пота, с залитым слезами лицом. Это просто фантастика, сколько воды содержится в человеческом теле! Проливать слезы весь день, всю ночь, всю жизнь!
Тихая улочка в Аннаполисе, где ты?
В холле никто не обращает на нее внимания. И только у лифта она замечает, что забыла свои босоножки на одной из ступенек монумента. Никому нет до нее дела; с разбитым сердцем, в мокрой от слез блузке, растрепанная и босая, кому она здесь нужна?
Войдя в номер, служащий отеля включает телевизор: индеец скачет на лошади во весь опор с криком «А-а-а-а-а» за белым, с которого намеревается снять скальп.
Чаевые служащему. «Неужели он не видит, что я босая?» Реклама. «Лучший лосьон, если у вас выпадают волосы…» Какой-то тип с идиотским видом протягивает зрителям флакон, пока на экране не появится скальп белого, снятый крупным планом.
Письмо по-прежнему лежит на комоде; оно не вскрыто; Анук берет его в руки; это письмо пришло из другой жизни, из другой формы существования.
Звонит телефон.
— Мадам Бремер?
— Это я.
От радости ее сердце готово выпрыгнуть из груди. Стив.
— У нас есть для вас сообщение.
Опуститься на кровать, рухнуть, закричать: «Аллилуйя». Сказать впервые в жизни: «Благодарю тебя, Господи!»
— Сообщение от господина Бремера… Я прочитаю его: «Я жду тебя на коктейле в 19.00 в зале А нашей гостиницы; затем на ужин мы отправимся за город на автобусе. Одень платье для таких случаев. Пока. Роберт». Вы хотите, чтобы я его перечитал?
— Нет. Спасибо.
Однажды на ночном столике у кровати Мокрой Курицы она стащила тюбик со снотворными таблетками. Мокрая курица искала его двое суток. «Это может причинить кому-то вред».
Жалкий тип ворчал: «Дорогая, не надо делать такой шумной рекламы вашим лекарственным средствам. По Парижу поползет слух, что без яда вы не можете заснуть».
Перед тем как ее заставили сделать аборт, Анук хотела покончить с собой. Она просидела несколько часов над стаканом воды и тюбиком с крохотными таблетками. Она боялась не рассчитать дозу и прийти в себя под насмешливым взглядом отца, который непременно сказал бы: «Все превращается в игру для этого грязного поколения».
Стакан воды и тюбик. Несколько простых движений. Проглотить… Самое трудное — это положить в рот нужное число таблеток и проглотить их. Тогда она не смогла.
А сегодня? Сегодня она проглотила бы целую пригоршню, словно орешки… Однако спасительный тюбик остался в Париже. Между ними пролегли десять тысяч километров.
«Стив. Есть только ты. И ты мне нужен. Такой, какой ты есть. Лучше смерть, чем жизнь без тебя. Нет. И никакое время мне не поможет. Я никогда не смогу забыть тебя. Не успею. Я покончу с собой послезавтра, как только прилечу в Париж».
Стревберри-стрит. Аннаполис. В телефонной книге должен быть этот номер. Можно спросить его у телефонистки. Узнать, где он.
Понять вдруг того, кто признавался, сидя на тротуаре, во всех совершенных смертных грехах. «Иисус, Иисус, Иисус… Я грубая, жестокая, расчетливая, я вела себя непристойно с восемнадцатилетнего возраста, я совершила убийство, я все время лгу. Иисус, Иисус, Иисус, я прошу милости у тебя».
Сбросив на пол одежду, она, как в детстве, забралась голышом под простыню. У нее полыхает огнем лицо. Ее подушка постепенно становится влажной. Как бы ей хотелось почувствовать прикосновение материнской щеки, мокрой от слез сочувствия и сопереживания.
«Мама», — говорит она той, которая никогда не была Мокрой Курицей. «Мама», — говорит она той женщине, которой могла бы стать, если бы сохранила своего ребенка. Она уверена, что была бы такой матерью, к которой за утешением бегут со всех ног, когда споткнулись и расшибли лоб.
Дверь открывается.
— Ты здесь? — спрашивает Роберт. — Почему ты в темноте?
Она даже не поворачивает голову в сторону двери. Она лежит, уткнувшись лицом в мокрую подушку, ее единственную утешительницу в этой жизни. Она не открывает глаз. Она только ощущает присутствие склонившегося над ней Роберта.
— Анук, та плачешь?
Она лежит не шелохнувшись. Если бы в эту секунду она могла бы умереть! Откуда-то из темноты подсознания ей слышится знакомый голос: «Внученька, неужели ты такая же трусливая, как твой отец? Смерть по заказу — проявление трусости. Впрочем, в двадцать лет не очень дорожишь жизнью».
— Почему ты плачешь? — спрашивает Роберт.
В полном замешательстве, пропахший дымом дорогих сигар, алкогольными парами всех видов, он, кажется, принес в эту комнату на своей одежде хор чужих голосов. Над Анук склонился не один человек, а все его деловые партнеры, участвовавшие в сегодняшнем совещании.
— Из-за меня? — спрашивает он. — Я звонил тебе не один раз. Твой номер постоянно не отвечал. Я очень сожалею, что оставил тебя одну. Я все тебе объясню. У меня был очень тяжелый день.
Анук открывает глаза.
— Раз ты плачешь, то это из-за меня. Следовательно, ты испытываешь чувство ко мне.
Он уже опускается, чтобы присесть на ее кровать. И в ту же секунду Анук восклицает:
— Не прикасайся ко мне! Оставайся там, где стоишь.
Роберт, растерявшись, застывает на месте в исключительно неудобной позе. Он ждет. У него пересохло во рту. Он облизывает губы. Затем он выпрямляется и огибает кровать. Он подходит к ней с другой стороны и опускается на колени. Теперь он совсем близко видит ее лицо. Перед ним обожженное солнцем, распухшее от слез лицо обиженного на смерть ребенка. Густые светлые волосы слиплись от пота. Что осталось от той красавицы, которую он знал вчера, позавчера, тринадцать месяцев назад? Ничего.
— Что такого я сделал? — спрашивает он, стоя на коленях. — Неужели я совершил какой-то нехороший поступок? В двадцатилетнем возрасте нельзя быть настолько избалованным ребенком, чтобы смертельно обидеться на меня только за то, что я оставил тебя одну всего на двадцать четыре часа!
Анук протягивает вперед руку; ощупью она ищет лицо Роберта только для того, чтобы прикрыть ему ладонью рот.
— Пожалуйста, замолчи, — говорит она. — Ты тут совсем ни при чем.
Роберт берет ее руку. Еще вчера она казалась ему такой сильной, привыкшей крепко сжимать автомобильный руль или клюшку для игры в гольф. Сейчас он видит, насколько она слабая и маленькая.
— Я прошу у тебя прощения, — говорит Анук. — За наступающую ночь. По всей видимости, ты устал после заседания, а я буду мешать тебе спать. Я собираюсь плакать до утра. Мне так плохо.
— Боже мой! — восклицает он. — Открой же глаза и взгляни на меня!
Медленно разъединяются слипшиеся ресницы. С них давно уже стекла тушь. Голубые глаза с красными прожилками превратились в две узкие опухшие по краям щелки. Нет, это вовсе не глаза Анук.
— Говори же, наконец! — просит Роберт.
— Не стоит, — говорит она. — Все равно ты ничего не поймешь. Я влюбилась. Вчера я познакомилась с одним потрясающим человеком и буду любить его до конца своих дней. Не волнуйся. Мои дни сочтены. Ты будешь самым знаменитым среди новоиспеченных парижских вдовцов. Я покончу с собой при первом удобном случае.
По-прежнему стоя на коленях, он чувствует себя так, как будто получил удар ниже пояса. Его жизнь рушится. Сколько раз, не признаваясь даже самому себе, он мечтал о том, чтобы в него вот так смертельно влюбились.
— Где этот человек? — спрашивает Роберт.
Она ворочается на кровати. С нее почти сползает простыня.
— Он не пришел, — отвечает она. — Я ждала его весь день. Сегодня. У памятника Линкольну. Роберт, ты разумный и рассудительный человек. Если бы ты сумел выслушать меня… Я не прошу от тебя помощи. Только молчания. И снисходительности.
Роберт встает. Он мерит шагами гостиничный номер, внезапно ставший для него таким же негостеприимным и безлюдным, как неисследованная сторона лунной поверхности. В этой комнате стоят две кровати, телевизор с потухшим экраном, горят две включенные лампы, сброшенная в кучу одежда на полу и влюбленная женщина… В кого-то другого. Он неловко натыкается на стул. Едва не падает. Затем он обретает равновесие. Он хватается за этот стул, как за спасательный круг. Он несет этот стул к кровати Анук. Он садится на стул. С видом отличника, ожидающего прихода учителя, чтобы объяснить ему… Что объяснить? То, что не поддается никакому объяснению.
Всю ночь он будет держать в своей руке руку Анук, как в госпитале держат руку больного. Время от времени он другой рукой будет гладить ее по лицу со следами уже просохших слез. Его пальцы будут прикасаться даже к губам Анук.
— Хочешь стакан воды?
— Нет.
Он просидит около ее постели всю ночь. И будет слышать до самого утра:
— Ты знал когда-нибудь о том, что такое любовь? Ты такой милый со мной. Я за тебя радуюсь: ты никогда не сможешь страдать из-за любви; ты не создан для нее… Мне нужна свобода.
